Новые праздники

А Мегаполис – говно, знаете почему? Я вам, блядь, сейчас расскажу. Потому что все люди и бабы, в особенности, очень слабы. Они, милые женщины, – создания, конечно, высшего порядка, но интересы, вы меня простите, собственной пизды, блюдут, как никакие иные. О мужчинах я уж и не говорю. Они все – полное говно. Их даже бесконечное «расстегивание пилоток» не так волнует, как самоутверждения в глазах стаи, как, например, дать прилюдно пиздюлей какому-нибудь вожаку и встать на его место. Я это все очень не люблю. Проще сказать, мне совершенно отвратительна человеческая природа.

Мегаполис – аккумулятор дерьма. Он, мегаполис-сука, только потворствует всем и без того хуевским человеческим слабостям. А я люблю моногамию. Я родился, блядь, с любовью к моногамии. Я не потому никогда не изменял своим женщинам (во всяком случае на синхронном уровне), что я хороший, а потому что я не умею просто хотеть слишком человечески поебсти кого-нибудь, если я люблю другую и не сомневаюсь в том, что я ее люблю. Мне неприятно само существование секса. Я с удовольствием ебусь до зари со своими любимыми, но почему, блядь, этим любимым нужно ебстись не только со мной, мне непонятно. Почему весь мир не такой, как я?! Господи, ответь мне, почему весь мир не такой, как твой сын?! Почему?

А если Мегаполиса нет, если людишки живут моногамными парами на расстоянии сотен килОметров от другой такой пары, то все заебись, и у всех Рай Земной. Я хочу именно так. Меня заебало блядство чужое. Меня заебало, что, скажем, хотеть, а то и выебать мою любимую женщину всем остальным мужичкам – это как два пальца обоссать. А любимой женщине, в свою очередь, всегда приятно, когда ее хотят, потому что она ещё и просто Женщина. И ее все вот так хотят, хотят, а ей с каждым разом все больше хочется попробовать с тем, с другим, с третьим. Блядь, я это все ненавижу! Но более всего я ненавижу себя, который абсолютно такой же выблядок, как и все остальные. Папа, зачем же ты нас всех так наебал?..

И мне хотелось быть рядом с этой моей дурацкой Имярек, и мне хотелось записать этих, посвященных ей, песенок, и прислать ей послушать. Поэтому ещё в по пути в Прагу я затусовался с девочкой Н., и мы стали с ней оказывать друг другу всякие знаки внимания.

Она, я повторяю, была очень юна и прекрасна, и мне очень нравилось с ней и ее подружками впоследствии сидеть в разных европейских, блядь, кафе и пиздеть ни о чем. Меня это действительно очень занимало, потому как к моменту этой поездки я уже успел достаточно сильно охуеть от своих взрослых проблем и проблем искренне любимых мною взрослых женщин. Мне очень нравилась ее юность, хоть в этом и было довольно мало сексуального начала, поскольку я продолжал любить дурацкую Имярек и писал очередной «практический» труд под названием «Песнопения», каковые пелись, естественно, в ее имярекову честь, к величайшему огорчению отданную не мне, но в тот же самый год, когда тринадцатилетний я полюбил Милу Федорову.

Н. любила все альтернативное со всем потенциалом восемнадцатилетней тургеневской девочки. Когда человеку, даже если он девушка, восемнадцать лет и он «заточен» на «альтернативу», нельзя вгружать его попсовыми песнями без циничных комментариев насчет того, что они, мол, ни хуя для меня, автора, не значат, что я написал их так, по приколу, но вот мне очень важно довести все до конца, потому что так, типа, положено настоящему мужчине, хотя об этом я, конечно, не говорил, ибо и так производил соответственное впечатление.

Кроме прочего, у меня с собой была кассета более чем альтернативного «Другого оркестра», которую я, разумеется, дал Н. послушать по, разумеется, ее просьбе. Как я и ожидал, ей более всего понравились песни, созданные хоть и в рамках «серьезного изхуйства», но по попсовым принципам: с насыщенной ритмикой, барабанами и шляг-фразой в «альтернативном» тексте, которая звучала так:

Богородица-дева родила двойню!

Чем не шляг-фраза? Она и повторялась два раза без изменений, чтобы лучше вбить в голову адресата. Да к тому же и «а» в слове «дева» бралось фальцетом, на который преднамеренно срывался женин классический баритон.

После того, как она сказала, что ей больше всего понравилась «Богородица», я ещё раз убедился, что несмотря на любовь Н. к всевозможным Булезам, Денисовым и Прокофо-Стравинско-Шостикам, всем людям всегда была и будет близка яркая физиологичная хуйня. Это, блядь, аксиома, не мной сформулированная, хоть и очень прочувствованная покорным слугой...

В Зальцбурге, в котором мамин хор провел целых четыре дня, я совсем потерял головешку, неизменно испытывая боль при воспоминании о том, как мы с Имярек лежали зимой в постели, и считали сколько будет стоить двухместный номер в этом самом городе Моцарта, блядь. Теперь, со всей очевидностью, ни хуя не вышло. Имярек меня кинула, и единственное, чем я себя утешал, так это тем, что ей это, быть может, далось дорогой ценой.

После целого дня в этом австрийском культурном центре, проведенного исключительно с Имярек в голове, я не выдержал и позвонил ей в Дармштадт. Я не мог не позвонить ей. Тот факт, что до ее местожительства всего каких-то четыреста километров (это как от Москвы до Нижнего Новгорода) вместо обычных двух с половиной тысяч, ощущался мною физически. Ее, конечно, не было дома. Был дома ублюдочный автоответчик, который мне что-то отвечал не ее голосом. Я вспомнил, что она говорила мне, что летом собирается в Таиланд и, не застав ее дома, громко сказал сам себе: «Ну и ебись там в своем Таиланде, дура!», каковой гневный выпад не возымел никакого действия на продолжающую болеть по этой дуре душу.

На следующий день мы стояли на смотровой площадке Зальцбургского замка с тезкой Имярек И., тоже уже совершеннолетней девочкой. Эта И. была мне очень мила и иногда даже более симпатична, чем Н., в которой мне не нравилось ее вопиющее стремление к интеллектуальному лидерству в кругу подружек. У И. этого не было, и внешне она больше походила на тип любимых мной светленьких девочек с бездною сумасшествия во всю голову, признаки каковой бездны как правило никто не замечает, кроме меня. Я же до сей поры ни разу ещё не ошибся.

Мы стояли с ней почему-то вдвоем. Мы смотрели на Альпы и помалкивали. Потом она сказала, как ей было хорошо, когда они ездили с ее родителями на Кавказ. Я сказал, что это, должно быть, очень здорово, и что я никогда там не был, но очень бы хотел.

И тут она, не поворачивая ко мне головы, сказала как бы в сторону Альп: «А поехали на следующий год?» Я на секунду прихуел, но быстро овладел собой и сказал, что я с удовольствием, только вот беда, у меня нет альпинистской подготовки, на что она сказала, что у нее тоже нет. Я сказал для поддержания разговора, что вот, мол, вдруг мы погибнем. А она так спокойно-спокойно: «По-моему это же здорово, погибнуть в горах...»

Но песни я все-таки решил петь с Н. Имярек же по-прежнему делала в моей голове, что хотела...

LVI

Так уж случилось, так уж всегда выходит, что кто-то теряет, а кто-то, блядь, находит. Бывает и так, что теряя в одном, находишь в другом, да как только, блядь, не бывает! Хуй бы со всем, как говаривает непокорная золушка со времен своей рабочей работы.

Так уж случилось, что летом девяносто шестого мне довелось целых два раза уебать за пределы Совка. Один раз с маминым хором, а другой раз, благодаря, сколь не хихикай, своим литературным достИжениям.