Новые праздники
Шрифт:
Тут мой тон перестал быть таким серьезным и я по своему обыкновению начал глупо извиняться, хотя всем известно, что как только ты начинаешь извиняться, тебя тотчас же начинают действительно натурально, что называется, извинять, будто ты и впрямь в чем-то виновен. Имярек была таким же человеком, как и мы все, поэтому не преминула сразу объяснить мне, что я говно, и теперь уже точно между нами как бы все кончено.
Еб твою мать! Моя мама, кстати, всегда с большим успехом проворачивала с четырёх-пятилетним мной один и тот же трюк. Она что-то обещала мне за несколько дней, потом ее заламывало исполнять обещанное (жизнь ведь, как вы знаете, не стоит на месте); тут как раз я делал что-то предосудительное с ее точки зрения, а дети они всегда предосудительны и, вообще, по отношению к ебаному взрослому миру всегда предосудительно быть ребенком – и радостная мама, которая ещё за час до этого ломала мне весь кайф и говорила, что мы никуда-таки не пойдем безо всякой серьезной с моей детской точки ума причины, видимо, глубоко казнившаяся собственной несправедливостью, невъебенно радовалась, что теперь, спустя час, я наконец-то повел себя плохо и, следовательно, теперь безо всяких угрызений родительской совести
Так и моя любимая. Очевидно у нее была та же самая хуйня со мной, что и у моей мамы. Возможно сказывалась наша с Имярек разница в возрасте, естественно, не в мою пользу.
Потом мы оттуда ушли. Но прежде она довольно громко, так что слышали почти все сидящие в радиусе двух метров от нее, хотя как бы только мне на ушко, пересказала мне две пословицы, иллюстрирующие ее отношение к данному мероприятию: «Коту делать нЕ хуя, так он яйца лижет!» и вторая: «Херовая скотина не вовремя ебется!» Я, разумеется, был с ней полностью согласен, о чем и предупреждал ещё во вчерашнем телефоническом разговоре.
Мы ходили по уже потемневшей от времени апрельской Москве, она рассказывала мне о том, как она отвыкла от толпы и про свою учебу на философском факультете какого-то фашистского University, а я говорил, какая она замечательная, клевая и веселая. То, что я всегда говорю всем прогуливающимся со мной девочкам, которые хотят это от меня услышать.
Потом мы сидели в «Макдональдсе». Она ела бутерброды и читала мои посвященные ей писульки о моем одиноком без нее бытии, а я пил чай, потому что у меня, естественно, не было денег, а угоститься бутербродом за ее счет я не смел. Особенно меня удручало то, что Клементия уже была должна мне за написанный мною ей текст двести долларов, которые она, кстати, заплатила мне ровно через три дня после того, как Имярек укатила обратно в Дойчлэнд. Сейчас же денег не было, и рассказывать о том, что они у меня, в принципе, очень даже бывают, было по-меньшей мере глупо. Поэтому я покорно глотал всякие обидные ИмярЕчкины камешки, что, мол, как она видит, за год ничего не изменилось и так далее. Моя повесть «Вася», жанр которой я на правах автора определил как «божественную комедию», произвела на мой куртуазный идеал невнятное впечатление. Она, естественно, смеялась в тех местах, которые были расчитаны на ее смех, но по-моему сочла, что это хуйня. Пока она читала в «канадской забегаловке» «Васю», я читал ее творения. Там было что-то про больницу, а точнее даже про окологинекологическое отделение. Я сделал все возможное, чтобы не обременять себя глупыми мыслями о том, делала ли она там от кого-то (не от меня явно) аборт, или же у нее была другая причина, вынудившая ее оказаться там. Но в том, что она действительно там побывала, я почти не сомневался: слишком уж много было в рассказе эмоций и мало стиля. Как у меня в этом романе, кстати. Ну да хуй со всем!..
По дороге к метро ее оченно рассмешило, что я принял проституток за студенток театрального училища. В принципе, я, наверное, не перепутал бы их, если бы меня несколько больше волновала привычная мне, в отличие от перманентно пребывающей в экзальтации Имярек, московская атмосфера. С другой стороны, ну рассмешил я свою глупую девочку, и слава богу. Я проводил ее до «Речного вокзала». До ее мудацкого, который на самом деле, конечно, мне оченно симпатичен, Зеленого Города она не разрешила себя провожать.
Я вернулся в метро, сел в поезд, и понял, что от ее присутствия в Москве мне несет репу так, как не несло ещё ни разу за все ее отсутствие в ней. ещё как только я увидел ее днем... Точнее, ещё как только она закрыла мне сзади глаза, я понял, что сколько бы раз она меня ни кидала и ни приезжала, я всегда буду попадаться на все ее удочки, каковые она будет закидывать. Еб твою мать, с ужасом я понял, что люблю ее так, как, честно говоря, просто нельзя никого любить, потому что все зверьки и никого ничего не ебет. Чем больше ты любишь, тем верней тебя пошлют на хуй. И чем верней ты даешь понять, что ты сам пошлешь на какой-нибудь иной хуй, чем больше любят тебя. Ебена матрена! Я всю жизнь осмысленно ебал в рот эту азбуку, но почему-то это всегда именно так. Почему? Не иначе, как потому, что все люди – гОвна, а я Д’Артаньян. Других объяснений я почему-то не могу найти, сколь ни пыжусь.
Когда я доехал до «Аэропорта», ноги сами вынесли меня вон из вагона, и я пошел к Кате, позволив себе чуть ли ни единственный раз придти без звонка. Все оказалось хорошо. У Кати была ее подруга Инна, и мы всю ночь пили водку, потом я лег спать на маленький диванчик, свободный ввиду отсутствия Марии Николавны Шестаковой.
Честно говоря, я не знаю, что бы было со мной, не окажись Кати дома. Скорее всего, не было бы ничего, кроме ещё одной бессонной ночи. Но она была мне в тот вечер так нужна, что ее не могло не быть. Так всегда бывает, когда очень нужно. Даже сейчас я могу громко воскликнуть, не стесняясь собственного мудизма: «Слава тебе, Господи, что Катя оказалась дома, и у нее оказалась водка!»
Спать я толком не смог все равно, несмотря на алкоголь. Что делала в эту ночь Имярек, я не знаю. Да все, что угодно. Может даже поеблась под настроение со своим бывшим супругом, с которым и поныне у нее в Москве общая квартира. Ее дело. Пусть ебется, с кем хочет, дура!
Домой я явился в начале одиннадцатого утра. По телевизору показывали поразивший меня ещё в подростковом возрасте мультик «Как кошечка и собачка мыли пол». В этом мультике, если помните, была замечательная музыка, которою Дулов в свое время обозвал банальной. Когда он так обозвал мою любимую музычку, я впервые на секунду усомнился, а понимает ли он что-нибудь вообще в чем бы то ни было, кроме собственного самоутверждения! (Прости, Дулкин! Я не хочу тебя обидеть. Просто я очень злой, и мне больно. Я пишу этот хуевый, в сущности, роман, и все, что описываю, бля буду, переживаю как будто заново. У меня даже опять какой-то острый приступ любви к Имярек уже недели как три. Пиздец! Неужели я буду любить
ее всю жизнь?! Я не хочу! Мне плохо и больно! Я хочу, чтоб мне было хорошо и довольно! Я не понимаю, сколько ни думаю об этом, почему она так со мной поступает. По-моему она совсем охуела! А я только жертва ее тотального сумасшествия!)Увидев мультик про кошечку и собачку, услышав любимую музычку, я понял, что сейчас разревусь, как ребенок. Я спасся деланно неторопливым бегством в свою комнату, и там со мной, конечно же, все-таки случилось именно то, что я и предполагал.
Через три дня, после того, как моя Имярек закончила делать свои многочисленные другие дела, мы снова встретились с ней уже на другом литературном вечере, каковой оказался ещё хуже, чем первый. Если бы не она, я бы никогда так и не узнал, что вся эта литературная хуйня ещё хуевей, чем я мог даже предполагать.
В тот день И. позволила мне проводить ее до подъезда ее зеленоградской совковой девятиэтажки. Перед этим у нас наладились какие-то неожиданные около-теплые отношения. Мы опять сидели с ней в «Макдональдсе». На сей раз она таки заставила меня разделить с ней какой-то бургер, угрожая , что в противном случае она не позволит мне ее проводить. Милое моё больное, странное, самое родное моё существо...
Она опять начала предлагать мне какие-то совместные издательские проекты, от чего я принципиально отказывался, поедая при этом ее бутерброд и отдавая себе полный отчет в том, что мои отказы от совместной деловой деятельности неизбежно будут расценены ею как моя убийственная инфантильность, в какой бы форме я их не преподносил. Она чего-то хотела от меня в этой своей литературной связи, и не сразу стала мне говорить, что я «совок» и говно-мужик. Некоторое время она заставила себя потратить на выяснение моих мотивов, каковые я, сколь ни старался, не мог выразить достаточно ясно по ее мнению. В конце концов, мне это надоело. Я терпеть не могу, когда меня кто бы то ни было на что бы то ни было разводит, – тем более, если я уже заранее точно все для себя решил. Сколько ни борюсь я с бесконечно трогательными проявления человечности в себе, мне очень трудно быть последовательным, когда меня столь трогательно же разводят. Ни то, чтобы я сам, но какая-то высшая сила переносит меня на точку зрения собеседника, и я конечно же вижу, что его позиция нисколько не противоречит его убеждёниям, а убеждёния любого человека – это суть не его убеждёния, а просто заложенная в него Господом микросхема. Поэтому мне так сложно убеждать кого-либо в своей правоте, и так неприятно, когда кто-то хочет убедить в чем-то меня. Я ненавижу все это, потому что знаю, что все равно я умнее всех, как и все они умнее меня. Человек, блядь, замкнутая система, и разомкнуть ее можно только физическим путем, ключ к решению каковой проблемы лежит где-то, на мой взгляд, в области современной нейрохирургии, невропатологии, новейших именно технических средств диагностики психических заболеваний и вообще диагностики всего того, что связано с мозгом. Но поскольку все кругом мудачье, а я Д’Артаньян, то все это интересно только мне, а остальные ебли бы покорную золушку во все дыры, не спрашивая на то ее разрешения, чем, кстати говоря, все уже и так заняты, – то скорей всего меня просто следует изолировать от общества, пока я тихонький и не перешел в наступление. Как писал Александр Анашевич: «Оставьте меня, бляди, пока не случилось беды!» По всему по этому я, будучи слишком коммуникабельным человеком, причем, к величайшему сожалению, коммуникабельным чуть ли не на телепатическом уровне, терпеть не могу, когда кто-то в чем-то меня убеждает. Оставьте меня все в покое! Я все знаю и без вас. И делать совместные дела с Имярек я буду только тогда, если к тому времени, когда мы будем с ней вместе, меня будет ещё что-то интересовать кроме нашей супружеской постели. Да и потом, сколько я ни делал совместных дел с бабами, всегда выходила какая-то хуйня. Я мужик. У меня в штанах хуй. Я всегда готов согласиться с любой хуйней, родившейся в миленькой по тем или иным критериям головке. И действительно, как правило, довожу все до конца, действуя по тому плану, который навязывает мне девочка-партнерша, и естественно получается полное говно, а винить некого, потому что сам мудак. Потому что не мужчина, не мог настоять на своем, гораздо более мудром варианте. Ну что я могу поделать, если у меня рука не поднимается разрушать девочкины иллюзии! Во всей этой полной хуйне, которую они всегда предлагают, есть такое невъебенное обояние, что я не могу противоречить Красоте в высшем ее проявлении. Мыслящая, самоутверждающаяся девочка прекрасна как море, небо, звезды над головой, горные пейзажи, гроза, дождик, ураган, весенние ручейки, половодье, водопады, извержение вулкана, радуга, наконец, северное сияние, миражи и прочие явления высшего природного порядка. Идти против Природы я не могу. Это глупо, да и невозможно.
Поэтому я не выдержал. Из последних душевных сил я нарулил себе тот самый тон, в котором отказал Имярек в чае, и сказал, что я принципиально не хочу иметь с ней никаких отношений. «А что ты хочешь?» – неожиданно громко воскликнула она. И ещё громче как бы вынесла мне окончательный приговор: «Я знаю, ты трахаться со мной хочешь!» Ближайшие соседи в радиусе все тех же обычных трех-четрых метров посмотрели в нашу сторону. Очевидно их очень заинтересовало, кто же это конкретно и с кем, собственно, хочет трахаться, и не начнется ли это представление, паче чаяния, прямо сейчас.
Ввиду того, что в последний Имяреков приезд звезды не были ко мне расположены, я ответил какой-то очень блеклой, скучной и немужественной фразой «да не в этом дело» и стал что-то бубнить дальше.
Потом она позволила мне таки проводить ее до Зеленограда. В автобусе мы даже очень мило попиздели о своих музыкальных делах, она рассказала, как закончился их ансамбль новой импровизационной музыки, потому что ее музыканты, выпускники джаз-школы, в которой заканчивает свое обучение С, решили играть коммерческую музыку, подразумевая под ней так называемый «мейнстрим», отчего уже я, съевший в совковой попсе хоть и маленькую, но уже вполне собачку, изрядно охуел. Бедные имярЕчкины ребята, которым после авангарда кажется, что стоит им заиграть стандартный джаз, и к ним потянутся миллионы! Я это уже проходил. Миллионы не потянутся. Никто не потянется ни к кому, потому что никого не ебет чужое горе... Всем насрать на чей бы то ни было прерывистый сон. Ебать меня в голову!..