Нулевая долгота

— Да, любопытная ситуация, но не безнадежная, — сказал Понизовцев. — Я тоже начинаю понимать, что творится в вашем театре. Ну и Гартвин!

— Слушай, Костя, — задумчиво продолжал Колядкин, — ведь правда, Гартвин внушал тебе, чтобы ты взял меня на роль Петьки-тракториста?

— Откуда ты это знаешь? Тоже вычислил?

— Нет, Костя, ты послушай, как он тебе предлагал. Разреши маленькую миниатюру, а?

— Ну конечно, давай.

Колядкин замер, внутренне сосредоточиваясь. Вот он приоткрыл рот, вытянув лицо; прищурил глаза. Получилось гартвинское снобистское выражение. Подвигал губами, как бы разминая их, — и тоже по-гартвински. И заговорил со снисходительной манерностью, неторопливо, негромко, подчеркивая определенные слова и произнося отдельные звуки шипяще, приглушенно — абсолютно как Рюрик Михайлович.

— Дорогой мой… Косс-тя! Коля-ткин… э-э… это артисс-т малых ролей. Да, да! Это его… ам-плю-ааа. Он… э-э… деревенсс-кий парень. Да, да! Так вот… дорогой Косс-тя… представьте зеленый лю-жочек… и бирюсс-совые глаза Коля-ткина. У васс цветной фильм?.. Э-э… крупный план… и этот сстакан! И лицо… Коля-ткина… розо-веет. Эф-фектно! Эта роль… да! да!.. для Коля-ткина. Он у насс… э-э… такой!

Понизовцев хохотал громко, неудержимо, до слез. Вбежала перепуганная Тамара — напряженная, похорошевшая.

— Мальчики, что стряслось? Что за смех?

— Ну лицедей! Ну артист! Ну молодец!.. Твой муж, Томочка, — хохотал Понизовцев и никак не мог остановиться. Наконец сладил с собой, заговорил возбужденно: — Так вот слушай, Валентин. И это серьезно! Я уже говорил со сценаристом — будем развивать образ Петьки-тракториста. Ведь, понимаешь, он должен не отрицательный пример являть, а противостоять председателю как личность. Понимаешь: как личность! Историческая-то правда в чем? В том, что эти Петьки должны вернуться на землю. Понимаешь: должны! И одними сельскими руководителями дел не поправишь! Согласен? И наш Петька вернется! Только надо подумать, как это сделать. Как?!

— Ну слушай, ты мои мысли читаешь, — развел руками Колядкин.

— Председателя я, может быть, буду играть сам. Но мне нужен достойный партнер. И им будешь ты! Я в тебя верю, Валька, если бы ты знал как! И пошел Гартвин со своими семибратовыми ко всем чертям! Нам надо правду, и только правду! Убедительно-зримую. Чтобы задумались, понимаешь, задумались!

— Я вот что предлагаю, Костя… — Колядкин медлил: он весь был углублен в себя, о чем-то соображая. — Вот, пожалуй, как следует повернуть… Ведь вспомни: с кем задружился Петька? С шефами! Пусть он и уходит из деревни к ним. К шефам. На завод. И уже летом с теми же шефами вновь появляется в деревне.

— Гениально! — воскликнул Понизовцев. — Великолепно, Валька! Вот это сюжетный ход! Действительно, кого же завод пошлет на село, как не того же Петьку, который умеет все — и пахать, и сеять, и хлеб убирать?! А круг замкнулся!

— Но Петька, — перебивает, тоже возбуждаясь, Колядкин, — должен уже измениться. Кто-то умный должен что-то важное заложить ему в душу. Да и сам он должен что-то понять, что-то увидеть со стороны. Между прочим, и председатель должен понять, что не увольнять, а воспитывать надо. Понимаешь?

— Слушай, Валя, — задумавшись, произносит Понизовцев, — а ведь Петька-то становится главным героем фильма. И это правильно!

— Мальчики, давайте за стол! — крикнула из кухни Тамара. — Все уже давно готово!

— Да, конечно, — всполошился Колядкин. — Идем, Костя. — Извини, что прием — на кухне.

— Ах, какая разница! — небрежно бросил Понизовцев. Он был взбудоражен. — А ты знаешь, Валя, ведь мы кое-что сотворим новенькое, а? Мы покажем то, что вроде бы все видят, а на самом деле не замечают, понимаешь? Петек-то этих сколько по стране? Сотни тысяч! Если не миллионы, а? Они и шефы плохие, и рабочие не лучшие, а? Мы покажем, где они могут и должны стать личностями, правильно?

— Я тоже так думаю, — согласился Колядкин.

— Ну, мальчики! — опять крикнула Тамара. — Сколько же вас ждать? Все стынет!

За столом, с букетом великолепных георгин посредине, они сразу забыли обо всем — о фильме, о Гартвине, о сельских проблемах и театральных делах, и вообще о всех сложностях человеческих. Они с удовольствием ели, торопливо говорили, о всяких пустяках — о том о сем; вспоминали, шутили, смеялись. Им было хорошо, как в давние времена.

Неожиданно выяснилось, что Костя разведен уже три года, что в Москве он пока без жилья, вынужден снимать комнату, и очень далеко, аж где-то в Ясеневе. Тамара стала допытываться, как это случилось. А как это случается? — весело объяснял Костя. Непонимание, несогласия, нетерпимость, раздражение, злость, и в конечном итоге — развод. А Тамара беспокойно думала: как же это ужасно, взять да и порвать, стать чужими… И как-то само собой для нее померк ореол Костиного благополучия, его успехов. Ей даже стало его жалко — такой одинокий, неухоженный. А сам Костя все шутил: свобода, независимость, спокойствие, весь принадлежу искусству!..

За полночь они пили чай, и за чаем Константин с Валентином опять вспомнили о будущем фильме. Колядкин принес стопку бумаги, и они вместе принялись придумывать новые сцены с участием Петьки-тракториста и быстро забыли о Тамарином присутствии.

Но она не обиделась. Мыла посуду, вытирала ее, прислушивалась к их рассуждениям, спорам, однако не воспринимала их, потому что думала о своем, и думала как-то по-новому, с той тревожной и светлой надеждой, которая была когда-то, а потом исчезла. Она испугалась, взглянув на часы, — была глубокая ночь, а они как будто забыли о времени.

Тамара не стала им о нем напоминать, зная по доброму прошлому, что бесполезно, и незаметно ушла в детскую комнату. Не раздеваясь, прилегла на кровать меньшей дочери. И хотя ей до пробуждения, до шести тридцати, оставались какие-то четыре часа, она не хотела спать, не могла.

Она чувствовала, уже не сомневалась, что в судьбе Колядкина произошла перемена, и перемена к лучшему. И он, безусловно, докажет, какой он артист, настоящий артист! И ей было стыдно, что она так разуверилась в нем, что она изменяла ему — о боже! А он все терпел, абсолютно все! Только он один, только сам он верил в себя. Нет, вот еще Костя! Он убедил Валька завтра же, то есть уже сегодня, подавать заявление и бежать — бежать! — из гартвинского театра, в котором, оказывается, Валёк никогда и ничего не смог бы достичь. Потому что чужой — чужой! — там, и травят его, высмеивают не случайно. И они вместе будут делать фильм! С полной отдачей, не щадя себя… Они же друзья! Все будет хорошо…

Но как же она? Как же она так долго мучила Валька своим непониманием, раздражительностью, злостью? Зачем же она создавала ему нетерпимые домашние условия — ведь умышленно, в отместку за неудачи, за то, что он не сдавался, оставался верным себе.

Завтра — да нет же, сегодня! — думала Тамара, уже почти засыпая, но упрямо борясь со сном, потому что хотела сейчас — именно сейчас! — все обмыслить и предрешить, она переселит девочек в большую комнату, им-то все равно, а они станут спать в маленькой — только спать! — а все остальное время он будет там работать, и она обязательно купит ему письменный стол! Займет у матери денег и купит. Обязательно! А сама начнет добиваться квартиры, их законной трехкомнатной квартиры, и на заводе ее должны понять, обязательно должны.

Какой же он хороший, Колядкин! Валечка, Валя… Сколько же в нем веры, силы! Сколько же ему пришлось мучиться! Боже мой… Боже мой, я люблю его снова. Неужели мы вновь будем счастливы? Неужели праздник жизни все-таки состоится? Знаменитость! Премьеры! Достаток! О боже…

1983