Нутро любого человека
Шрифт:
Все мое имущество здесь, упаковано в ящики и сохранено — книги, рукописи, все картины. Даже та мебель, которую не купили Томсетты. У меня нет дома, зато есть все его составные части.
1947
На прошлой неделе мне исполнился сорок один год. Вижу, что сороковую годовщину я отметить забыл, — удивляться нечему. Так вот, для записи, я, человек, у которого была когда-то жена, дочь и дом, на сорок первом году жизни ничего этого не имел и жил в сырой и затхлой комнате обветшавшего дома матери. Я довольно богат — в финансовом смысле: двухгодичное жалование, выжатое из Министерства обороны (с помощью Ноэля Ланджа [поверенного ЛМС]), плюс деньги от продажи дома, присланные мне Гуннарсоном. Я дал матери сто фунтов и велел потратить их на Самнер-плэйс — свежая
Отыскал в Баттерси воронку от „Фау-2“. Край террасы одного из домов уничтожен, вокруг огромной ямы — деревянный забор. Ракета беззвучно пала с неба, когда они, рука в руке, возвращались домой из школы. Просто вспышка, грохот, а после — забвение.
Ничего от себя я в Лайонеле не нахожу. Ну, может быть, что-то присутствует в разрезе глаз. Мои брови. У мальчика ваши брови, сэр. И моя линия волос: острый треугольный мысок на лбу. Лотти холодна — не думаю, что она когда-нибудь сможет простить меня. Леггатт же выглядит выжившим из ума стариком, полагаю, он не надолго задержится на этом свете. Спросил меня, где я служил во время войны, я ответил, что на Багамах и в Швейцарии. „Я спрашивал, где вы служили, а не где проводили отпуска“. Я уведомил его, что служил на флоте, это, похоже, заткнуло ему рот.
Нам с Лайонелом удалось полчаса побродить наедине друг с другом по парку. Он тихий, не уверенный в себе мальчик, ему уже почти четырнадцать (Господи!), глаза вечно опущены, неловкие пальцы постоянно теребят вихор на лбу. Я спросил, нравится ли ему в Итоне. „Да, сэр, пожалуй что нравится… Вроде того“. Прошу тебя, не называй меня „сэром“, — сказал я. — Зови отцом или папой. Вид у него стал страдальческий. „Но я теперь называю „отцом“ маминого мужа“ [153] , — ответил он. Ну, зови тогда Логаном. Но только не „сэром“.
153
В годы отсутствия и предположительной смерти ЛМС Леггатт официально усыновил Лайонела, назначив его своим наследником. Письменных возражений ЛМС против такого состояния дел не сохранилось.
Состояние литературных дел. „Воображенье человека“ — не переиздается. „Конвейер женщин“ — не переиздается. „Космополиты“ — не переиздается (не считая Франции). Доход от журналистики — нулевой
Уоллас говорит, что для танго нужны двое. Я должен помочь ему найти для меня работу. Я отвечаю, что слишком долго молчал, все думают, что я умер. Тогда у Уолласа появляется толковая мысль: как насчет твоего старого друга Питера Скабиуса? Как насчет него?
Написанная обо мне Питером [Скабиусом] статья в „Таймс“ („Война одного писателя“), похоже, сработала: люди теперь знают, что я снова здесь, на меня обрушился небольшой поток поздравительных открыток, писем и телефонных звонков. Родерик опять дал мне мою давнюю работу внутреннего рецензента, только теперь на сдельной основе (5 фунтов за рецензию); Луис Макнис пригласил поучаствовать в беседе о „Послевоенной французской живописи“, а посол Швейцарии написал в газету письмо, в котором отрицал существование виллы у Люцернского озера и, по существу, назвал меня опасным фантазером. Многие журналы предложили мне написать об убийстве Генри Оукса, но я отказался — предпочитаю держать мой порох сухим.
Питера наша встреча — что? — потрясла, изумила, обрадовала? То, через что мне пришлось пройти, внушает ему нечто вроде благоговейного почтения. Его собственная война была лишена событий: дежурства в пожарной части, затем министерство информации и еще один роман — „Проступок“, — написанный на волне успеха „Вины“. „Ты должен все это использовать, — сказал он. — Это подарок небес. Деньги в банке“. Я подшутил над ним, сказав, что собираюсь написать воспоминания, озаглавив их: „От Нассау до Люцерны“, хотя, на самом деле, не испытываю в этом никакой потребности. Не будь у меня денег, дело другое, это я понимаю, но на следующий год или около того мне их более чем хватит. Я почти ничего не трачу, живу тихо, хоть и начал снова захаживать в пабы, которые стали теперь больше и народу в них поприбавилось.
Мама говорит, что ей причиняют постоянную боль варикозные вены. Энкарнасьон страдает от геморроя. Я отправляюсь к окулисту, чтобы выправить себе очки для чтения. Дом, полный радости и довольства.
С февраля 1944 года (мои последние дни с Фрейей) у меня не было никаких сексуальных контактов, никакой интимной близости. Лишь спорадические припадки онанизма и удостоверяют тот факт, что часть моего мозга, ведающая половым инстинктом, не отмерла навсегда. Что там называло практикой самоуничтожения хворое викторианское духовенство? Скорее уж помощь себе, самоподдержка, самоутешение. Аутоэротизм поддерживает в человеке душевное здравие. Стоит записать, это любопытно, — сейчас, когда я ублажаю себя, в голове моей мелькают образы не Фрейи (слишком мучительно и печально),
но Кэтрин Аннасдоттир из конторы портье в отеле „Борг“ в Рейкьявике. Очевидно, во время немногих наших встреч мое сознание зарегистрировало нечто большее ее расторопности и готовности помочь. Занятно, как эти отпечатки пальцев, оставляемые чувственностью в нашем воображении, проявляются только долгое время спустя. Точно симпатические чернила, проступающие лишь при нагреве электрической лампочкой или пламенем свечи. Что именно в Кэтрин пролезло украдкой в мой сексуальный архив?В „Георге“ с Макнисом и Джонни Столлибрассом из Би-би-си. Макнис наседает на меня, чтобы я написал радио-пьесу о месяцах, проведенных на вилле. Сделайте ее монологом, мифом, сновидением, говорит он, на радио можно все. И деньги хорошие: по его словам за одну радио-пьесу — при трех ее трансляциях — я получу столько же, сколько школьный учитель за год работы. Сам Макнис уезжает в Индию, давать репортажи о Разделе [154] . Завидую ему. Внезапное желание путешествий. Полногрудая девушка за стойкой бара в „Георге“. Блузка в обтяжечку сплющивает ее полные груди. Должно быть, во мне, наконец, начинают вскипать живительные соки.
154
Индия и Пакистан официально разделились 15 августа 1947 года.
Обед у Бена. Нас было около дюжины человек, теснившихся в его столовой за двумя сдвинутыми столами. На стенах висят пять моих Миро. Смесь друзей, потенциальных покупателей, художников и членов семьи. Бен использует эти обеды как своего рода неофициальные частные показы, меняя картины на стенах в зависимости от того, кто к нему придет и насколько состоятельны эти люди. Приветствуя каждого из них, он говорит: „Не стесняйтесь. Если что-то понравится, так и скажите. Все, что на стенах, продается“.
Сандрин ни разу не поднялась со стула: всю еду приносит и уносит Бен, которому помогает в этих случаях Морис. Ему уже двадцать — красивый юноша, немного хмурый, задумчивый. Клотильда [Липинг — дочь Бена и Сандрин] отсутствует — она в школе-интернате. Я сидел рядом с Сандрин, и она указала мне на смуглого, с тонкими чертами лица, приятного с виду мужчину. И прошептала: „Бен считает его единственным настоящим талантом в английской живописи. Только его покупать и хочет“. Я спросил, как его зовут. Саутмэн [155] , сказала она. Надо будет запомнить. Бен говорит, что надеется скоро продать Миро, — но не раньше, чем возвратится в Париж, — он запрашивает за эти картины огромные суммы. Они перебираются в Париж под конец года. Бен нашел для галереи новое помещение. „Американцы возвращаются, — говорит он. — Я намерен заработать для тебя кучу денег“.
155
Вероятно, Грэхем Сазерленд (1903–1980).
Умер Болдуин [156] . Это навело меня на мысли о Герцоге и Герцогине — о том, как они его ненавидели. Я слег в сильном гриппе, который перешел в бронхит — кашляю, как морской лев, раздирая горло. Пока я лежу, дрожа, несмотря на то, что на меня с двух сторон смотрят полосковые радиаторы, меня посещают видения моей будущей жизни. Похоже, все сводится к тому, что „кто едет налегке, тот заезжает дальше“. Огромное желание по возможности освободиться от „вещей“, от имущества. Все это барахло, упакованное у меня по ящикам… Какое было бы блаженство — не думать больше о нем.
156
Стэнли Болдуин, премьер-министр времен Кризиса отречения.
1948
Купил квартиру в Пимлико, в цокольном этаже. Тарпентин-лейн, 10Б. Спальня, гостиная, кухня и ванная комната. От парадной двери к квартире спускаются крутоватенькие ступеньки. Из расположенной в глубине ее спальни открывается вид на маленький сад, в который я доступа не имею. Окна гостиной выходят в глубокие оконные колодцы. Все домашнее оборудование пребывает, похоже, в полном порядке, в спальне и гостиной — новые газовые нагреватели. Я выкрасил стены белой клеевой краской, пол будет устлан гуммированной пробковой плиткой. Мебель мне требуется лишь самая необходимая: два кресла, кровать, тумбочка у кровати, длинный стол и кресло, чтобы работать. Все (почти) мои книги я продал „Гастонзу“, что на Странде, а картины спущу Бену.