О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера

Только после окончания школы мы провели лето на подмосковной даче, поскольку мне надо было готовиться к поступлению в институт. Экзамены в МЭИ я сдала в июле, до начала занятий оставался еще целый месяц, и папа решил, что мы с ним обязательно должны съездить в Каргополь.

Этот город и сейчас не является знаменитым центром туризма, а тогда о его существовании, по-моему, вообще никто, кроме местных жителей, и не догадывался.

Не помню точно, как мы добрались до Няндомы, откуда на автобусе по жуткой дороге доехали до Каргополя. Там мы остановились у трех гостеприимных старушек, отношения которых между собой мы сначала никак не могли расшифровать. Все они были приблизительно одинакового возраста, но две явно помыкали третьей. Когда дошло дело до фотографирования, все прояснилось: две сели, а третьей было велено стоять. Нам они объяснили, что сидеть имеют право замужние, а «девке» это не положено по статусу.

Каргополь, 1956

Осмотрев в городе все церкви и соборы, мы, конечно, отправились в музей. Музей располагался в одной из церквей и, несмотря на будний день, был заперт на большой висячий замок. Какой-то прохожий указал нам, где искать директора. Он оказался у какой-то своей знакомой и, забежав домой за ключом размером с небольшой ломик, сразу пошел открывать музей. Там он провел увлекательную экскурсию и даже дал мне померить железный корсет, который надевали на провинившихся послушниц и монахинь. Ощущение паники из-за невозможности глубоко вздохнуть помню до сих пор. Наверное, я была гораздо выше и больше по размеру жертв этой пытки, но, думаю, им тоже приходилось несладко. За свои страдания я была вознаграждена, когда наш гид разрешил мне померить головной убор местных жительниц, выставленный в витрине. Увидев, что папа меня фотографирует, директор попросил прислать ему фотокарточку, потому что в то время у него не было фотографий местных жительниц в национальных уборах. Может быть, эта фальшивка до сих пор хранится в музейном архиве.

Вернувшись к нашим старушкам, я, конечно, с восторгом рассказала о своей фотосессии. К моему рассказу они отнеслись совершенно равнодушно и сказали, что ничего особенного у этого директора не имеется. После этого они открыли свой сундук и извлекли из него полный комплект местного парадного женского наряда. Влияние городской моды в нем было уже очень заметно: кофта на мелких крючках со стоечкой и баской, юбка вместо сарафана, но на голове красовалась все та же расшитая речным жемчугом кичка, что и в старину. Папа запечатлел меня на пороге дома, а старушки выразили свое полное восхищение такой изумительной красотой. Правда, они тут же объяснили, чем были вызваны их восторги: для придания большей дородности им приходилось надевать под этот наряд стеганые юбки и кофты, а на мне он и так сидел прекрасно. До появления иконы стиля шестидесятых Твигги оставалось еще несколько лет, но и тогда комплименты старушек доставили мне мало удовольствия.

Необычайно интересной оказалась и поездка на маленьком пароходике по озеру Лача. Пароходик подплывал то к одной, то к другой деревне, что-то выгружал, загружал, подвозил местных жителей, остановился один раз около заливного луга, где росли какие-то гигантские травы и цветы с меня ростом. В общем, вся поездка оставила самые чудесные воспоминания, но побудительным толчком к началу коллекционирования, несмотря на массу увиденных этнографических редкостей, не стала.

В музейном головном уборе и старинном местном костюме, 1956

Путешествия родителей продолжались, а после 1961 года к ним иногда присоединялись и мы с Володей.

Однажды мы все оказались в небольшом городке Макарьеве на Унже. В отличие от известного Макарьева на Волге, прославившегося как место самой большой российской ярмарки (потом она переместилась в Нижний Новгород), Макарьев на Унже был знаменит своим древним монастырем, основанным еще св. Макарием Унженским. Монастырь был в то время (конец 1960-х), конечно, в полном запустении, но, к своему большому удивлению, мы обнаружили в этом Макарьеве сохранившуюся в полной неприкосновенности настоящую городскую усадьбу с домом из громадных кедровых бревен и довольно большим запущенным садом.

Усадьба Троицких. Слева направо: папа, я, Елена Романовна, Нина Дмитриевна, мама. Макарьев на Унже, 1969

Самое удивительное, что в этой усадьбе доживала свой век ее законная владелица Нина Дмитриевна Троицкая. Во время революции она, как одна из первых женщин-химиков, получила на нее охранную грамоту то ли от Ленина, то ли от Луначарского, и за все последующие годы никто не посмел что-нибудь предпринять против нее или усадьбы. Закончив свою профессиональную деятельность, Нина Дмитриевна долгое время руководила городским самодеятельным театром. Вместе с ней проживала ее компаньонка Елена Романовна Подскарбий – прямой потомок крепостных, принадлежавших их семейству. Отношения между ними были очень хорошими, но отзвук далекого прошлого в них явно чувствовался. Елена Романовна преданно служила, Нина Дмитриевна ее заботливо опекала. Иллюстрацией статуса Елены Романовны может служить наш совместный поход в баню. Было это во время нашего с Володей второго приезда в Макарьев, когда мы остановились уже непосредственно у этих милых старушек. В субботу, как все население городка, мы собрались в баню. Идти нужно было со своими тазами, и Володя, разумеется, вызвался их нести. Это предложение было встречено полным непониманием, поскольку мы были гостями Нины Дмитриевны. Поэтому по улицам Макарьева шествовала следующая процессия: впереди мы с Ниной Дмитриевной, дальше Володя, а замыкала шествие Елена Романовна с тазами. Когда мы подошли к бане, Володя рванулся покупать билеты, но Нина Дмитриевна решительно это пресекла: «Она сходит». Когда Елена Романовна вернулась с билетами, Володя отправился на свою половину, а мы, естественно, на свою. Тут Елена Романовна любовно помыла нам спины, но до ее спины я допущена не была: это сделала какая-то ее товарка.

В доме Троицкой сохранилась практически нетронутой старинная обстановка второй половины 19 века: шкафы-«монашки», туалет на изогнутых ножках, витые опоры для занавески, разгораживавшей комнату. Тогда мы, к сожалению, не оценили выпавшей нам удачи и не записали рассказы Нины Дмитриевны и Елены Романовны. На память об этих милых людях остались только приобретенные у них небольшие сувениры: бусы, лайковые перчатки и запачканная чернилами вышивка мальчика с собакой – видимо, бывшая вставкой в бювар (см. вкл. 1, илл. 1).

До самой смерти Нины Дмитриевны и Елены Романовны мы переписывались с ними, отправляли им лекарства и посылки. А теперь я иногда надеваю простую нитку белых кораллов как hommage (знак почтения и памяти) этим людям, так и не покинувшим своего 19 века.

В то лето мы побывали еще в Костроме, Кинешме и Щелыкове. В одном из музеев нам посоветовали провести следующий отпуск в деревне Ножкино близ Чухломы, сказав, что там в монастыре располагается школа-интернат, которая пустует во время летних каникул. Зимой папа написал директору школы, и нам ответили, что с удовольствием нас примут и поселят. Причем, если мы приедем последним автобусом ночью, надо будет просто как можно сильнее постучать в зеленую железную дверь, и директор нам откроет. Мы приехали, разумеется, засветло, но перед этим на несколько дней задержались в Галиче, куда доехали на поезде. Там убедились, что все памятники архитектуры, как и в других местах, находятся в плачевном состоянии, оттуда добрались до деревни Федорино и обнаружили там деревянную часовню и охранявшего ее деда. Кроме того, нашли на городском земляном валу старую фибулу, сели на местный автобус и отправились в Ножкино.

Паисиев монастырь, Троицкая церковь. Галич, 1970

Расстояние от Галича до Чухломы – 52 километра – мы преодолевали часа три. Автобус мотало из стороны в сторону то вверх, то вниз, но при этом он все же как-то незаметно продвигался вперед. Мы, как самые молодые, сели на заднее сиденье и подпрыгивали на нем почти до самой крыши. Посередине пути автобус сделал зеленую остановку. Я еле выбралась из него, а бабуля, сидевшая на боковом сиденье недалеко от нас, выпорхнула, как козочка, и принялась закусывать яичком и хлебушком. Когда мы у нее поинтересовались, как она переносит эту дорогу, она бодро ответила: «Так я всегда с Николаем Угодничком езжу, он в пути очень помогает!» Разница была действительно не в нашу пользу.

Издали вид Покровского Авраамиево-Городецкого монастыря, стоящего на небольшом возвышении на берегу Чухломского озера, был исключительно живописным. Правда, при ближайшем рассмотрении он оказался таким же запущенным, как все прочие «культовые» сооружения в то время, но зато хозяева встретили нас очень приветливо и выделили нам для проживания дортуар человек на двенадцать.

Часовня в деревне Федорино, 1970

Окрестные жители к нам тоже весьма благоволили, поскольку Володя сразу начал чинить им телевизоры, а я лечить в меру своих убогих медицинских познаний. Бабушкам от боли в голове и шуме в ушах давала лекарства от давления, а если пекло слева – от сердца. Естественно, дозы были минимальными и повредить никак не могли.

Услышав от одной из бабушек обращение «ангел», мы сначала приписали это своей благотворительности и стали отказываться от такого звания. Но нам объяснили, что раньше это было общепринятым обращением и старые люди до сих пор так друг друга именуют.

Покровский Авраамиево-Городецкий монастырь, 1970

По вечерам все мужское население Ножкина двигалось с запрещенными вентерями к озеру ловить знаменитых чухломских карасей. Володя тоже удил там рыбу, но на удочку караси не попадались. В конце концов мы попросили у нашего хозяина продать карасика и обрели пузатую круглую рыбину, которая заполнила собой нашу самую большую сковородку. В соответствии с классической русской литературой изготовили «карася в сметане», считая, что мы обеспечены едой на ближайшие несколько дней. Это оказалось ошибкой – карась исчез за один вечер, оставив по себе долгую память. Еще одним гастрономическим приключением обернулся наш поход в соседнюю деревню за медом, который мы решили послать домой бабушке и родителям. Радушный хозяин, увидев оптовых покупателей, предложил нам попробовать свой товар. Мы ожидали, что мед сервируют на кончике чайной ложечки, а его налили в большую чашку. У нас с собой был только что купленный свежайший белый батон, и чашка меда исчезла с той же скоростью, что и карась в сметане. Однако последствия были не такие приятные. На обратном пути я почувствовала, что засыпаю. Поле, по которому мы шли, казалось бесконечным и отчетливо качалось под ногами. Возвратившись в свой монастырь, мы среди бела дня заснули мертвым сном и пробудились только на следующее утро.