О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера
Шрифт:
Я спросила у Марьи Степановны, что же стало с этим помощником старосты после войны. Когда пришли советские войска, он не стал скрываться, а остался в деревне. Рядом с домом, где жила Маруся с матерью, было расквартировано подразделение Смерша или НКВД. Сотрудники брали у них молоко, и у Маруси созрел прекрасный, по ее мнению, план: рассказать им об этом человеке и посоветовать застрелить его около рощи, когда будут вести в главную усадьбу. Там же будет удобно его и закопать. Этим планом она поделилась с матерью, но та ей отсоветовала: «У него есть дети, внуки, и у нас на всю жизнь в деревне будут враги. Брось ты это дело: его Бог накажет». Так оно и оказалось на самом деле: весь остаток жизни он провел у дочери, полностью потеряв рассудок и дойдя до совершенно скотского состояния.
Вообще отношение к немцам не укладывалось в какое-то одно определение. Было, конечно, известно, что они расстреливают и вешают партизан, коммунистов и евреев (последнее скорее одобрялось, чем порицалось), но в то же время Марья Степановна очень уважительно отзывалась о справедливости немецких офицеров. Один раз
Добрым словом вспомнила Марья Степановна работавшего с немцами переводчика. Он помог очень многим, и в частности ее матери. Однажды им сказали, что немцы поймали партизан и заперли их в сарае на краю села. В числе партизан оказался и племянник Маруси-ной мамы. Она быстро собрала картошек, хлеба, яичек, увязала все это в узелок и отправилась к сараю, чтобы передать племяннику. На улице ей попался переводчик и спросил, куда это она идет с узелком. Выслушав ее объяснения, он сказал: «Быстро поворачивай обратно, полезай на печь и даже из избы не выходи. Если немцы узнают, что это твой племянник, они и тебя, и твоих детей возьмут». Еле живая от страха, она побежала домой, залезла на печь и действительно просидела там несколько дней. А в это время самые отчаянные деревенские подростки договорились между собой, устроили скачки на лошадях как раз недалеко от сарая, где сидели партизаны. Они ухитрились на скаку незаметно сбить замок и освободить всех пленных. Среди этих подростков был и Егор. Когда я спросила о дальнейшей судьбе переводчика, Марья Степановна сказала, что его посадили, как и всех сотрудничавших с немцами. «И никто за него не заступился?» – «А нас и не спрашивали», – ответила рассказчица.
Самым удивительным из рассказов Марьи Степановны было повествование о подвиге старого пастуха. Когда пришли немцы, они узнали о существовании в лесу какой-то деревни. Но дороги туда не было, и они велели местному пастуху отвести их туда. Пастух долго бродил с ними по лесу, заводя их все дальше и дальше в самую чащу. В конце концов они поняли, что показывать им дорогу он не собирается, и застрелили его, но деревни так до прихода наших и не нашли. Это была единственная полностью уцелевшая деревня во всей округе, и я поинтересовалась, поставили ли пастуху какой-нибудь памятник благодарные жители. Марья Степановна удивилась: «А зачем?» – «Ну, он же спас их ценою собственной жизни». – «Так ему же было все равно, он же был старый», – парировала Марья Степановна. Все мои дальнейшие недоумения натыкались на этот неопровержимый, по ее мнению, аргумент, и убедить ее в том, что пастух повторил подвиг Ивана Сусанина, мне так и не удалось.
После войны жизнь в колхозе стала не намного легче. Не было изб, мужчин, лошадей, посевного материала. За последним ходили в Оленино за сорок километров. Шли, как правило, вдвоем, ночевали у знакомых где-то на полдороге, а обратно несли пятидесятикилограммовый мешок зерна. При этом никакие причины не считались уважительными для отказа. Даже наличие грудного ребенка не избавляло женщину от подобного путешествия. За работу в колхозе тогда ничего не платили, только начисляли трудодни, паспорта на руки колхозникам выдавали только по решению общего собрания, и уехать куда-нибудь или устроиться здесь же на другую работу они не могли. Несмотря ни на что, многие в Староселье вспоминают то время не без ностальгии. Одна из жительниц пожаловалась как-то на не желающее работать молодое поколение: «Сталина на них нет. Вот при нем они бы работали». Я спросила у нее: «А как вы думаете, если бы все это принадлежало им, они бы работали?» – «Конечно, – ответила она. – Но Сталина все же не хватает, уж он бы навел тут порядок».
Вообще, у старосельских обитателей было своеобразное представление о справедливом мироустройстве. Расскажу эпизод, случившийся во время августовского путча 1991 года. В день его начала, 19 августа, мы были в Староселье. Утром Володя разбудил меня в 6 часов утра и сообщил, что произошел государственный переворот. Услышав о том, что происходит, мы сразу решили ехать в Москву спасать своих (а, может быть, погибать вместе с ними), но так просто выехать из Староселья было невозможно: надо было сначала договориться с трактористом, чтобы он дотащил нашу машину до дороги, и запастись по крайней мере хлебом, потому что в то время с продуктами было вообще очень плохо, а в такой ситуации можно было приехать и оказаться совсем без еды. Решили ехать на следующее утро. Володя принялся паковать вещи и готовить машину, а я в компании с Матвеичем отправилась в Воротьково за хлебом. Зашли к Егору, и он, поглядывая на свои рваные резиновые сапоги, высказался в том смысле, что теперь все будет хорошо и наконец он купит новые сапоги. На мой вопрос, почему он так думает, он уверенно ответил, что по радио только что сказали, что все будет, значит, будут, в частности, и сапоги. В магазине мы с Матвеичем застали мрачную молчаливую очередь. Только один из мужиков с полной уверенностью заявил, что теперь будет гражданская война и, если ему дадут пулемет, он с удовольствием разделается со всеми городскими, которые ничего не делают, а только едят то, что выращивают деревенские. Городскими в очереди были только мы с Матвеичем, и я в глубине души порадовалась, что этому мужику пулемет пока еще не
дали. В Староселье мы возвращались с местным трактористом, который толковал о том, что надо все правительство прогнать, а вместо министров посадить трактористов, которые понимают трудящийся народ. Я спросила, куда же он собирается девать изгнанных министров. «В трактористы», – уверенно ответил мой собеседник. Дальше произошел следующий диалог: «А как вы думаете, они будут хорошими трактористами?» – «Наверное, плохими». – «А почему?» – «Ну, они же не умеют обращаться с трактором!» – «А трактористы, по-вашему, сумеют управлять государством?» – «Конечно, сумеют, этому же учиться не надо», – отрезал наш попутчик.На следующее утро трактор вывез нас на грунтовую дорогу, которая вела в Оленино. Дорога была совершенно пуста, и меня все 40 километров преследовала мысль, что если какие-нибудь догадливые мужики свалят поперек дороги бревно, они запросто могут завладеть всем нашим имуществом и никто в этой неразберихе нас разыскивать не будет. К счастью, мужики оказались недогадливыми или достаточно гуманными, и мы благополучно добрались до Москвы под аккомпанемент «Лебединого озера», лившегося из нашего транзистора.
Завершая рассказ о деревенском периоде нашей жизни, скажу, что хорошего в Староселье было очень много. Это и запах прошлогодней полыни, сжигаемой в печке сразу после приезда; бревенчатые стены и тесаный потолок нашей избушки; и ласточки, щебечущие под высокой кровлей в сенях; и пленительный, всегда разный вид на окрестные поля и леса, открывающийся от нашей бани; и внезапно взлетающие с крошечного озерка серые цапли; и заброшенная церковь с аистами на колокольне; и неспешные беседы с Марьей Степановной; и прогулки с Мариной Александровной за ягодами и грибами; и лучи заходящего солнца, освещающие вечером нашу обычно темную «столовую». В Староселье занимаешься простыми делами: сушкой грибов, изготовлением творога и сметаны, варкой варенья. Там незаметно включаешься в деревенский образ жизни и скоро начинаешь, как заправский деревенский житель, обсуждать, кто это прошел мимо нашего домика, зачем и куда он может идти…
В Староселье мы обратили внимание на то, как чудесно устроены самые обычные растения, кора и корни деревьев. Володя безропотно выкапывал изъеденные улитками одуванчики и выволакивал из зарослей крапивы особо живописные корни, а я пыталась их изобразить на бумаге. И мои старательные рисунки до сих пор кочуют из одного угла нашей квартиры в другой, терпеливо ожидая того часа, когда для них освободится какое-нибудь местечко на стенах.
После того как в 2007 году я сломала шейку бедра, в Староселье мы больше не появлялись, потому что бродить по тамошним ухабам стало для меня просто опасно. Наш дом никто не захотел не только купить (на это мы с самого начала и не рассчитывали), но и получить в подарок. Сейчас он уже совсем развалился и весь зарос борщевиком. Да и деревня в целом представляет собой не менее печальное зрелище. Из дачников осталась только наша приятельница Марина Александровна, а из местных жителей – три дома, в которых обитает шесть человек. Поля заросли, тропки, по которым мы когда-то ходили, исчезли, расплодились лисы и волки. Зато остались прекрасные воспоминания о Староселье и его жителях.
Старосельские корни. Бумага, акварель, тушь, 1996
Коты
В моем детстве у нас была последовательная серия котов Микешек, но после исчезновения последнего и самого лучшего из них – незабвенного черного флегматика с белой манишкой, серия на долгие годы прервалась. Новый кот, точнее кошка, появился у нас, когда нашей дочери Даше было лет 14 или 15. Как все дети, она долго клянчила собачку, но все наше семейство – мои родители, бабушка и мы с Володей – стойко держало оборону. В какой-то момент она все-таки была прорвана, и неизвестный злодей успел вручить ей по пути из школы черепаху. Черепаху поместили в эмалированный таз, где она отвратительно царапалась. Слушать это было невозможно, и ребенок наконец добился своего: мы согласились на котенка, если черепаху удастся отдать в школьный живой уголок. Тогда Даша, конечно, продешевила – прояви она большую твердость, удалось бы выторговать не только собаку, но и крокодила. А мы воспользовались ее детской наивностью и договорились с женой моего научного руководителя, заядлой «кошатницей», что нам будет предоставлен отборный котенок из ближайшего потомства кошки ее знакомых. Через два или три месяца нам объявили, что котенка можно забирать. Правда, место обещанного рыжего котенка мужского пола заняла серая кошечка, и поскольку она была оставлена специально для нас, от нее никак нельзя было отказаться.
При ближайшем рассмотрении кошечка оказалась тощенькой особой самого простецкого окраса с раскосыми слезящимися глазами. Нас тут же заверили, что она все прекрасно видит, а в остальном представляет собой образец добропорядочности. В результате у кошки ветеринар определил врожденный заворот век, который тогда не оперировали, и мы нарекли ее Шилькой (по-немецки schielen – косить). Глаза бедный Володя промывал ей каждый день всю ее довольно длинную жизнь (шестнадцать с половиной лет). Характер у кошки тоже оказался далеко не идеальным. Шилька очень не любила, когда повышали голос, а детский крик и визг просто не выносила. Когда к нам переселилась внучка Кира, при малейшей попытке крикнуть кошка мчалась из другого конца квартиры и вцеплялась мертвой хваткой в ее ноги. Долгое время бедная девочка ходила вся в шрамах, но голос повышать перестала и теперь обычно разговаривает, в отличие от современных девушек, очень тихо и спокойно.