О декабристах

Приговором Верховного Суда Волконский, причисленный к первой категории, был осужден на смертную казнь отсечением головы; высочайшей резолюцией, смягчавшей все степени наказания всем ста двадцати одному преступнику, смертная казнь заменена двадцатилетней каторгой и пожизненным поселением. Пяти человекам, верховным судом поставленным вне категорий и присужденным к четвертование, четвертование заменено повешением.

В чудное июльское утро одна фрейлина, гуляя по Царскосельскому парку, остановилась на берегу пруда: на той стороне Император Николай I играл со своим пуделем, бросал в воду свой платок, пудель кидался в воду, выносил и возвращал... В это время подходит к государю адъютант и что-то докладывает. Николай I бросает и пуделя и платок и быстрыми шагами возвращается во дворец: ему было доложено, что в ту ночь приведен в исполнение смертный приговор над пятью из декабристов... Известен случай с Рылеевым, - у него оборвалась веревка; его вздернули вторично. Между двух повешений к нему вернулся дар речи. И вот тут разногласие, - что он сказал? По одним источникам он сказал: "Подлецы, даже повесить не умеют". По другим он сказал: "И веревки порядочной в России нет". По свидетельству Марии Николаевны он сказал: "Я счастлив, что дважды умираю за отечество". Кому верить? Скажу, что это, пожалуй, не важно, - что он сказал. Он, может быть, ни одной из трех фраз не сказал; но важно, что и кому можно приписать. И {47} вот почему последнее изречение наиболее ценно, ценно, как определение человека.

Другая картина из той же страшной ночи: вокруг пяти виселиц гарцующий на коне генерал Чернышев; сабли, которые ломают над головами коленопреклоненных, раздетых офицеров; ордена, летящие в костер...

Всякая власть всегда карала и, конечно, будет карать тех, кто против нее восстает. Здесь разница только в степени строгости и в масштабе ее применения. Это разница, так сказать, количественная. Но есть и качественная разница, проявляющаяся в том, как закон применяется. Здесь имеет значение большее или меньшее соблюдение общечеловеческих требований. В конце концов смертная казнь всегда останется смертною казнью, и сухость ее ничем не смягчить, но жестокость ее увеличить всегда можно. И вот, в этом сказывается уровень человечности той власти, которая ее применяет: все то глумление и издевательство, сопровождающее осужденную жертву до того страшного порога, за которым наступает настоящее равенство людей. Долго нам казалось, что жестокость кары декабристов не может быть превзойдена ...

Княгиня Мария Николаевна томилась в невозможности выехать так скоро, как бы хотелось; и материальные вопросы, и всякие формальности, и приставания родных... Уже осень наступала, а она все еще была в Белой Церкви. 2-го сентября Николай Николаевич пишет ей, что один приезжий из Иркутска встретил "несчастных" под Екатеринбургом, что он видел Волконского "ни в чем не нуждающегося". Тут же поздравляет "Сонюшку" фрейлиной: коронация принесла ему это утешение...

Наконец, 9-го октября она {48} выехала. Мать и сестра приехали, чтобы проводить ее до Яготина, полтавского имения Репниных. Здесь прожили последние две недели вместе, и, наконец пробил последний час: мать и сестра должны были ехать домой. Племянница Марии Николаевны, княжна Варвара Николаевна Репнина, присутствовавшая при отъезде из Яготина Раевских дам, в прелестных своих неизданных записках говорит "Leurs adieux furent dechirants". ("Их прощание было душу раздирающее".)

Полна тревоги ехала княгиня в Петербург. Получит ли она разрешение на отъезд в Сибирь? Как отнесутся к ней власти? Как отнесутся те из родственников мужа, которых она еще не знала? Наконец, самый мучительный вопрос, разрешат ли ей взять с собой ребенка? Если не разрешат, к кому она его пристроит? Полна тревоги ехала княгиня, а между тем полны прелести и радости ее письма с пути, озаренные улыбкой Николеньки. Путешествие, хотя и тягостное по цели, протекало с приятностью: Николенька, перенес его прекрасно и был весел всю дорогу. Одно только печалит княгиню: она все хочет его заставить сказать "папа", а у него все выходит "мама". Зато, когда он смеется, ее радость не знает границ, ее дорожная карета озаряется светом ... Все это читает в своем сибирском заточении Сергей Григорьевич, на всех этих письмах помечено его рукой: "Получено такого-то числа. Благодатский рудник"...

Числа 10-го ноября Марии Николаевна приехала в Петербург и остановилась в доме свекрови на Мойке у Певческого моста, в той самой квартире, где одиннадцать лет позднее умирал Пушкин.

{49}

VI.

Мы подошли к самому трепетному моменту в трепетной жизни Марии Николаевны. Все, что было высокого и нежного в ее природе, все, что было лирического в ее характере и драматического в ее положении, все сгустилось, сосредоточилось в пределах этих нескольких недель, проведенных ею в Петербурге перед отъездом в Сибирь.

Центральная фигура этого момента - маленький Николенька. Жгучей болью проходить через все письма того времени вопрос об этом ребенке. Николай I не позволил женам декабристов, отъезжавшим за мужьями, взять с собой своих детей: дети, родившиеся в России, должны были оставаться в России. Может быть, это был со стороны Государя тактический прием, средство воспрепятствовать отъезду жен. Так же смотрели на дело и родственники, они надеялись, что мать возьмет верх над супругой.

Княгине Волконской никто из сестер и братьев не сказал, что прекрасно ехать за мужем, но все говорили, что жестоко покидать сына. Между тем, в одном из первых писем к отцу она говорит: "Мой сын счастлив, мои муж несчастен, - мое место около мужа". Много мужества, стойкости и терпения пришлось Марии Николаевне выказывать впоследствии, в течение всей жизни, но никогда обстоятельства не предъявляли ей таких требований, как в эту страшную минуту отъезда.

Как все жены декабристов, во всех отдельных случаях, так и она должна была за разрешением на отъезд обратиться с личной просьбой к Государю. Полна трагизма сцена, когда мать читает ответное письмо императора Николая, в котором Государь предупреждает ее об ожидающих ее за Иркутском {50} ограничениях, а маленький сын на ее коленях играет и забавляется большой красной печатью на конверте царского письма. Это последнее упоминание княгини о Николеньке перед отъездом; она простилась с ним с сонным, чтобы больше его уже не увидеть... Предостережения Государя не только не остановили ее, они как будто дали ей последний толчок к отъезду. Письмо от 21-го декабря получено было ею вечером, - она выехала в четыре часа утра. Это письмо я нашел в сундуке, на чердаке нашего бывшего петербургского дома. Я снял с него фотографический отпечаток для будущего предполагавшегося издания ... (Текст этого письма воспроизведен в "Записках Кн. М. Н. Волконской", изданных ее сыном кн. Михаилом Сергеевичем. Письмо не собственноручное, только подпись Государя, но написано женским почерком и с орфографическими ошибками.).

Остался прелестный портрет работы Соколова, писанный как раз в это время, перед отъездом Марии Николаевны. С белым покрывалом на голове, в синем платье, с шитыми золотом рукавами, держит она, грустная, своего первенца на коленях. Один из популярнейших портретов того времени, много раз воспроизведенный, и это не помешало одному иллюстрированному журналу во время войны отпечатать его с надписью: "Тип галицийской крестьянки". Оригинал принадлежал моей родной тетке Елене Сергеевне Рахмановой и находился до революции в ее имении Вейсбаховка, Прилукского узда, Полтавской губернии... (Этот портрет спасен, находится во владении дочери E С. Рахмановой, М. А. Джульяни, выехавшей из советской Poccии заграницу.).

Ребенок остался на попечении бабушки и тетки. Бабушка сильно к нему привязалась; Софья Николаевна Раевская пишет сестре в Сибирь: "Старая {51} княгиня, по-видимому, очень любит твоего сына, если вообще можно сказать, что она кого-нибудь любит, кроме своей внучки Алины". Кратковременная земная жизнь маленького Николеньки была окружена лаской. Кроме родных, бабушки и тетушек, окружали его нянюшки и мамушки, - целый штат барской челяди. Среди них - вывезенная Марией Николаевной из Болтышки Аграфена. Эту Аграфену княгиня впоследствии слезно молила приехать к ней в Сибирь, но так и не дождалась... Маленьким Николенькой все интересовались. Мы знаем из записок княжны Варвары Николаевны Репниной, что, когда она с матерью представлялась вдовствующей Императрице, Мария Федоровна справлялась о здоровьи Николеньки, - "cet enfant de malheur" (это несчастное дитя. ldn-knigi)

Мы знаем из писем, что лечил Николеньку доктор Лан (У меня хранилась его визитная карточка.) и что ласкала и нянчила его также некая М-е Imbert, бывшая компаньонка жены Жерома Бонапарта, которая как-то в Женеве присоединилась к кому-то из семьи и осталась с ними жить. Странное сближение, - но княгиня Мария Николаевна из Читянского острога горячо благодарит М-е Imbert за заботы, которыми она окружала Николеньку до последнего дня его жизни. Ласки и заботы оказались бессильны против силы судьбы: 17-го января 1828 года Николенька скончался. Память ребенка увековечена знаменитой эпитафией Пушкина:

В сияньи, радостном покое,

У трона вечного Творца,

С улыбкой он глядит в изгнание земное,

Благословляет мать и молит за отца.

Эти стихи княгиня получила в Сибири в письме, написанные рукою ее отца, который прибавлял: "Посылаю {52} тебе, друг Машенька, стихи Пушкина на твоего сына. Он до сих пор никогда лучшего не писал".

Николай Николаевич добавлял, что стихи будут высечены на могиле ребенка. Мы знаем, что он похоронен в Александро-Невской Лавре, но могилы его нам не удалось разыскать... (Был у меня в руках и рукописный экземпляр "Некрополя Александро-Невской Лавры", предоставленный покойному критику и историку искусства, моему другу барону Н. Н. Врангелю, в то время как он писал свои "Забытые могилы". Но и там я не нашел могилы младенца Волконского.)