О грусти этих дней

6 января 1989 г.

ТЫ ПРАВА, ТЫ, КОНЕЧНО, ПРАВА...

* * *

Ненавижу ту ткань, что крадёт остроту очертаний,

Пересмешливый гомон и долгую слякоть пути.

Я наивен, как Бог, без упрёков и тучных признаний,

Ты невинна, как свет, обещающий быть впереди.

Я боюсь потерять. Это словно становится болью.

Этот круг пустоты, для немого объятия век.

Всё, что может гореть, пересыпано радужной солью,

Что должно умереть, рассыпается в приторный снег.

Это правда, как сон. Я уже выбирать не свободен.

Всё предписано впрок, подытожено, словно печать.

Кто уплатит зарок? Или это подарок Господень?

И развеян порог. Значит, стоило было начать!

Январь 1999 г.

* * *

Ты меня изрыдала до мяса -

Я беру твою плоть, как добычу.

И от пиршества этого пляса

Отрыгается похотью бычьей.

Но разверзлось. Как истово мало.

Я убийца, я деспот, и полно...

Полотняный разлив покрывала

Очень старят морщины и волны.

Рим дрожит за своё семихолмье,

Но не сыщутся ныне квиримы!

Ты меня обязательно вспомни

В простодушных объятьях перины.

Даже в самом отчаянном скотстве

Не унять злую радость разгула.

Я утешусь изысканным сходством

Моей доли с судьбою Катулла.

Пусть стыдятся искусные боги

Повторенья дряхлеющей пытки.

Для забвенья, в конечном итоге,

Есть пространство и время в избытке.

Ты ж расхлИстни об угол оковы

Да измажь себя падалью густо;

Ну, а после веди меня снова

На Голгофу вселенского буйства.

* * *

Всё закончится явно нелепо.

Мутный жемчуг пьянящей росы

Из бутона бетонного склепа

Выколачивать нет больше сил.

Но уйти от диктата привычки -

Значит сгинуть. Я силюсь понять

В резком воздухе анатомички

Неразъятую телом кровать.

Недомолвок раздутая проза

В многотомный прессуется пласт.

Эта женщина, кроме невроза,

Мне едва ли чего-нибудь даст.

Я не властвую вовсе над нею,

Её губ необъятна листва,

Но в подлунном зверинце роднее

Не отыщется мне существа.

Значит, вновь всё как прежде осталось,

И я даже пугаться готов

Тёмных окон щемящую малость

И обширность удушливых снов.

1990

* * *

Я по-волчьи взбешусь и завою тоскливою нотой

Или вовсе уймусь, подведя безысходно черту.

Всё уходит? И пусть. Мне до этого нету заботы.

Только вялая грусть, словно горечи привкус во рту.

Мне не надобно ждать переливов церковного хора.

Что могу я сказать перед Господом и пред тобой?

Мои губы ласкать жаждут больше, чем верного слова,

Упиваясь, сгорать неуёмным касаньем рукой.

Но развеется бред, страж дремучего древнего танца.

И воротится свет, знак искомых и найденных слов.

Всё уходит? О нет! Так должно, должно оставаться.

На вселенную лет, на безумное множество снов.

1990

* * *

Разлад умов оставив на потом,

По трепетной шкале отмеривая запах

Разбухших строк, найти дверной проём

И обомлеть: как чинно тлеет запад

За кольями домов. Какой холёный звук

Зачат сознаньем, но убит гортанью.

И молит лоб: "Подай на пропитанье!",

А губы рвут последнее из рук.

А это значит - скудный твой супруг

Не променяет слух на добродетель.

И будут жадно дергать полы дети,

Вопросом пола озаботясь вдруг.

А я уйду в распоряженье слуг

И буду сам копить себе монеты.

А после там, быть может, взвою: "Где ты?"

И тут почую: точно, скрипнул сук,

Скандально облохмаченный веревкой.

Ты никогда мне не казалась лёгкой.

И вот когда приблизился каюк,

Я вдруг постиг, что невесомость - это

Есть свойство всех, кто породнён петлёй.

И вот тогда захочется домой.

И очень жаль, что нету дома, нету. <