О пользе и вреде истории для жизни (сборник)
Шрифт:
Но самый великий последователь Анаксагора, Перикл был самый могучий, самый достойный человек мира; и именно о нем свидетельствует Платон, что только философия Анаксагора придала его гению возвышенный полет. Когда он, в качестве публичного оратора, стоял перед своим народом, прекрасный в своей застывшей и неподвижной позе мраморного олимпийца, спокойный, облаченный в свою тогу, всегда одинаково задрапированный, нисколько не изменяя выражения своего лица, без улыбки, и всегда одним и тем же сильным тоном — следовательно, в противоположность Демосфену — начинал говорить, греметь, словно гром, блистать, словно молния, уничтожать и вновь спасать, — тогда он олицетворял собою в миниатюре анаксагоровский космос, тогда он являлся Nous'om, создавшим себе в нем прекраснейшую и достойнейшую оболочку и как бы показывал воочию очеловечение созидающей, движущей, выделяющей, упорядочествующей, обозревающей, художественно-недетерминирующей силы духа. Анаксагор сам сказал, что человек потому и разумное существо, или потому уже и должен заключать в себе большую полноту Nous'a, чем другие существа, что он обладает столь удивительными органами, каковы руки; следовательно, он пришел к тому заключению, что Nous, смотря по величине и массе, в какой он овладевает каким-либо материальным телом, всегда создает из этой материи органы, соответствующие степени или количеству Nous'a; т. е. самые прекрасные и наиболее целесообразные в тех случаях, когда Nous проявляется в наибольшей полноте. И так как самым чудесным и наиболее целесообразным деянием Nous'a должна была быть вращательная форма изначального движения, ибо тогда дух еще нераздельно пребывал
Позднейшие философы древности удивлялись и едва могли извинить Анаксагору его способ объяснения мира из Nous'a; им казалось, что он словно нашел чудный инструмент, но неверно понял его, и они старались наверстать то, что не удалось находчику. Они не поняли, следовательно, какой смысл имело внушенное чистым духом естественно-научного метода отречение Анаксагора, которое всегда и прежде всего ставит себе вопрос почему существует нечто (causa efficiens), а не ради чего оно существует (causa finalis)? Nous привлечен Анаксагором только для ответа на специальный вопрос: «почему существует движение, и почему существуют правильные формы движения?», а Платон бросает ему упрек за то, что он должен был показать, а не показал, что всякая вещь в своем виде и на своем месте и наиболее прекрасна, и лучше всего, и наиболее целесообразна. Но Анаксагор ни в одном отдельном случае не решался утверждать чего-либо подобного; существующий мир для него никогда не был мыслим наиболее совершенным, ибо он видел, что всякая вещь возникает из всякой, и отделение субстанций посредством Nous'a он не считал законченным и завершенным ни в конце заполненного в мире пространства, ни в отдельных существах. В своем познании Анаксагор вполне довольствовался тем, что нашел движение, которое в своем простом дальнейшем развитии из совершенно смешанного хаоса может создать видимый порядок, и, разумеется, он остерегался поставить вопрос: «ради чего нужно это движение?», т. е. вопрос о разумной цели движения. Если б Nous должен был выполнить при помощи движения какую-либо необходимую по своей сущности цель, то, в таком случае, уже не от его произвола зависело начать когда-либо это движенье: поскольку он вечен, постольку же вечно он был бы уже определен этой целью, и тогда не могло бы быть ни одного момента времени, когда отсутствовало бы движенье; более того, логически было бы невозможно принимать для движенья начальную точку: а благодаря этому снова стало бы логически невозможным представление о первоначальном хаосе, этой основе всего анаксагоровского миропонимания. Чтобы избежать подобных затруднений, создаваемых телеологией, Анаксагор должен был всегда очень резко подчеркивать и внушать, что дух произволен; все его акты, а также и акт изначального движения, суть акты «свободной воли», тогда как, напротив, весь остальной мир возникает строго детерминировано, и притом детерминировано механически, согласно изначальному моменту. Но эта абсолютно свободная воля может быть мыслима только как лишенная цели, вроде, например, детской игры или игры художественного побуждения. Нельзя приписывать Анаксагору обычного смешения телеолога, который, будучи поражен необыкновенной целесообразностью, согласованностью частей с целым именно в органическом мире, предполагает, что то, что существует для интеллекта и возникло благодаря интеллекту, и то, что он может подвести под понятое цели, должно быть создано природой также при помощи сознания и согласно известной цели. Напротив, в духе Анаксагора — рассматривать порядок и целесообразность вещей только как прямой результат действия слепого механического движения; и лишь для того, чтобы вызвать это движенье, чтобы когда-либо, наконец, выйти из мертвого покоя хаоса, — Анаксагор предположил произвольный, только от самого себя зависящий Nous. Он ценил в нем именно это свойство — быть самопроизвольным, следовательно, необусловленным и недетерминированным, т. е. свойство действовать, не руководясь ни причинами, ни целями.
Эмпедокл
Что вся эта концепция учения Анаксагора верна, лучше всего доказывается тем, как его преемники, Эмпедокл из Агригента и Демокрит со своим учением об атомах, в своих противоположных системах фактически критиковали и развивали именно это учение. Метода этой критики — это прежде всего то же самое признание в упомянутом выше естественно-научном духе закона экономии в применении к объяснению природы. Та гипотеза, которая объясняет существующий мир при помощи наименьшего количества предпосылок и средств, должна иметь преимущество: ибо в ней меньше всего произвола, и свободная игра в возможности упразднена. Коли имеются две гипотезы, и обе они объясняют мир, то необходимо строго выяснить, какая из них лучше всего удовлетворяет этому требованию экономии. Кто в состоянии обойтись при этом объяснении с более простыми, известными силами, и прежде всего механическими; кто из наивозможно меньшим числом сил выводит существующее строение мира, — того всегда следует предпочесть философу, прибегающему к сложным и менее известным силам, тем более, когда они ему нужны в значительном количестве. Так, мы видим, как Эмпедокл старается устранить из учения Анаксагора излишние гипотезы.
Прежде всего такая участь постигает анаксагоровский Nous, как гипотезу излишнюю и слишком широкую для объяснения столь простого явления, как движение. Ведь нужно только объяснить всего два рода движения, движение одного предмета к другому и обратно — движение одного предмета от другого. Если наше теперешнее становление является следствием выделения, хотя и не полного, то Эмпедокл спрашивает: что же тогда препятствует полному выделению? Очевидно, противоположно действующая сила, т. е. известное движение притяжения. А тогда, чтобы объяснить хаос, необходимо предположить, что действовала также и известная сила; для этого интимнейшего поглощения необходимо известное движение. Следовательно, несомненно периодическое преобладание то одной, то другой силы. Они противоположны. Сила притяжения действует еще и в настоящее время, ибо иначе вовсе не было бы никаких вещей, все было бы разъединено. Здесь самое главное — существование двух родов движения. Nous не объясняет их. Иначе обстоит дело с любовью и ненавистью: что они приводят в движение, это мы несомненно наблюдаем так же хорошо, как и то, что Nous движется.
Теперь изменяется концепция изначального состояния, это — самое блаженное состояние. У Анаксагора это был хаос дозодческого творения, как бы куча камней на месте постройки. Символика половой любой. Подобно тому как в платоновском мифе обнаруживается тоска по целостному существованию, так и здесь обнаруживается, что некогда уже существовало большее единство: если бы это большее единство было восстановлено, то возникло бы стремление к еще большему. Убеждение в единстве всего живого служит ручательством, что некогда существовало громадное живое существо, частями которого мы и являемся: это, конечно, сам Сфайрос (шар). Он — самое блаженное божество. Там все было связано одной только любовью, следовательно, все было в высшей степени целесообразно. Но это живое существо было разорвано и расколото ненавистью; разъединено на свои элементы, и вследствие этого умерщвленное, оно было лишено жизни. В вихре не возникают никакие живые отдельные существа. Наконец все разъединено, и теперь начинается наш период (анаксагоровскому изначальному смешению он противопоставляет изначальный разлад, раздор.) Любовь, в своей природной слепоте, с неистовой поспешностью снова бросает друг к другу элементы, пробуя, не может ли она опять вызвать их к жизни. Кое-где ей удается это. Проявившаяся вновь жизнь продолжается далее. В оживших существах возникает предчувствие, что они должны стремиться к еще более высоким соединениям, чем их источник и изначальное состояние, Эрос. Загубить жизнь — это ужасное преступление, ибо таким образом обнаруживается обратное стремление
к изначальному раздору. Когда-нибудь снова все станет единой жизнью, блаженнейшим состоянием.Пифагорейско-орфическое учение в естественно-научном толковании: Эмпедокл овладевает сознательно обоими средствами выражения, поэтому он первый ритор. Политические цели.
Двойственная природа: das Agonale и любящее сострадание. Попытка полной реформы Эллинизма.
Против Анаксагора
1. К чему было предполагать Nous, а не одну только волю, если дело идет лишь об объяснении движения?
2. Анаксагоровский хаос предполагает уже движение.
3. При анаксагоровской концепции ничто не мешало совершиться полному выделению: что было бы, если бы Nous закончил процесс отделения? Поэтому необходима периодичность.
4. Если бы частицы были смешаны между собой бесконечно, то можно было бы разламывать тела безо всякого усилия; тогда тела не представляли бы собой чего-то целого, а были бы похожи на пыль. Те силы, которые теснят атомы друг к друг и придают массе твердость, Эмпедокл называет «любовью». Есть одна только молекулярная сила — конститутивная сила тела. Возможно ли движение, если во всех телах нет противоположных движений?
5. Эмпедокл считает невозможным анаксагоровское упорядоченное продолженное вращательное движение: получился бы только вихрь, т. е. противоположность упорядоченному движению. Вихрь он считает даже следствием ненависти. Как действует отдаленное солнце на землю? Если бы был только вихрь, то это было бы невозможно. Следовательно, должны существовать по крайней мере две движущие силы: они должны пребывать в телах. Эмпедокл напал на мысль о тангенциальной силе, возникающей благодаря вращательному движению и действующей в противоположность силе тяжести.
6. К чему бесконечные сущие, если можно принять бесконечные части? Выхождение за пределы опыта. Следовательно, число истинных свойств следует уменьшить. Анаксагор имел в виду химические атомы. Эмпедокл делает попытку принять четыре рода химических атомов. Он считает состояние агрегатов существенным и теплоту координированной. Следовательно, состояния агрегатов возникают благодаря отталкиванию и притяжению; материя — в четырех формах.
7. По отношению к живым существам Эмпедокл намерен руководиться тем же самым принципом. Он отрицает и здесь целесообразность. Это его величайшая заслуга. У Анаксагора дуализм. Цели не нужны для объяснения целесообразности; следовательно, не нужен никакой Nous — Жизнеспособность. Движения недостаточно, чтобы объяснить организм. У Анаксагора приходит на помощь Nous. Лучше все вещи объяснять из одного принципа. Жизнь — не вечна: она возникает, когда встречаются известные атомы. Химическое появление нового свойства: жизни. Жизнь заключается только в форме в группировке атомов. — Тождество всего живого, — как объясняет его Змпедокл? Это одно и то же свойство, весьма редко воспроизводящее себя.
Эмпедокл происходил из агональной семьи: в Олимпии он возбуждал величайшее внимание. Он ходил, облаченный в пурпуровое одеяние, с золотым поясом, в металлической обуви, с дельфийским венком на голове. Он носил длинные волосы; черты его лица всегда были одинаково мрачны; всюду, где он ни появлялся, за ним следовали слуги. Когда ему пришлось приносить богам жертву в благодарность за победу, то, чтобы не поступить против своего принципа, он жертвовал быка, испеченного из муки с медом. Очевидно, это была попытка привести всех эллинов к новому, пифагорейскому образу жизни и миросозерцанию: с внешней стороны, это была реформа жертвоприношения. В Олимпии рапсод произносил ему хвалебный гимн (Katharmen). Он начинался приветствием к агригентским друзьям: «Привет вам! Уже не как смертный, а как бессмертный бог, странствую я повсюду, всеми чтимый, как это и надлежит, украшенный повязками и зеленеющими венками. И лишь только я вхожу в цветущие города, я встречаю почет от мужчин и женщин: громадные тысячные толпы их следуют за мной, вопрошая меня, где лежит путь к блаженству; одни из них жаждут предсказаний, другие хотят услышать волшебные слова, которые исцелили бы их от многообразных болезней, долго и ужасно терзавших их Но ради чего я остаюсь здесь, как будто есть нечто великое в том, что я возвышаясь над несчастными смертными». И вот он стремился самым резким образом запечатлеть единство всей жизни: употреблять в пищу мясо — значит почти то же, что есть самого себя: это — убийство самых близких родных. Он хотел великого очищения человека. Весь пафос Эмпедокла покоится на одном положении, что все живое — одно и то же: боги, люди и животные — это все единое. «Единство жизни» — это видоизмененная мысль Парменида о единстве сущего, но несравненно более продуктивная; к ней присоединилась идея о самой интимной совместной жизни со всей природой, идея безграничного чувства сострадания. Задачей его жизни стало — снова сделать хорошим то, что ненависть сделала дурным; в пределах мира ненависти возвещать идею единства в любви и самому помогать там, где он находил страдание это, следствие ненависти. Трудно блуждать ему в этом мире страдания, мире противоположностей: что он здесь, в этом мире, — это он может объяснить только каким-либо проступком: когда-то, в далеком прошлом, он, вероятно, совершил какое-либо преступление, убийство, клятвопреступление. На жизни в таком мире тяготеет грех.
Он — трагический философ, современник Эсхила. Самое поразительное в нем — это его необыкновенный пессимизм; но пессимизм этот не квиетический, а в высшей степени активный. Если он придерживается демократических политических взглядов, то все же истинная, основная мысль его заключается в том, чтобы привести людей к пифагорейским товарищеским союзам; следовательно, к социальной реформе с уничтожением частной собственности. Как странствующий пророк, он всюду блуждает, чтобы насадить единое господство любви, после того, как ему это не удалось в Агригенте. Его влияние принадлежит к сфере влияния пифагорейцев, которые процветали в этом столетии. При этом, вполне возможно, что у него не было прямых связей с пифагорейцами: впоследствии его обвиняли в том, что он разгласил сокровенную тайну. Это вполне справедливо: к пифагорейско-орфической мистике он относится приблизительно так же, как Анаксагор относился к эллинской мифологии. Он связывает эти религиозные инстинкты с естественно-научными объяснениями и распространяет их в этой научной форме. Он — просветитель, и поэтому его недолюбливают верующие. В то же время он признает еще весь мир богов и демонов, в реальность которых он верит не меньше, чем в реальность людей. Он сам чувствует себя как бы богом, находящимся в изгнании: он сокрушается о том, с какой высоты почестей и счастья он ниспал: «Я плакал и сетовал, когда я узрел необитаемое место». Он проклинает тот день, когда уста его прикоснулись к кровавой пище; кажется, это и было совершенное им преступление, его осквернение через убийство. Так изображает он страдания первых преступников; разгневанный Эфир гонит их в море; снова на землю выбрасывает их море; земля толкает их к пламени солнца, а солнце снова отбрасывает их к Эфиру: так одно получает их из рук другого, но все ненавидят их. Наконец, по-видимому, они становятся смертными: «О, ты, бедный, совсем несчастный род смертных, из какого раздора, из каких стенаний вышел ты!» Смертные, поэтому, кажутся ему существами павшими и наказанными богами. Земля — это мрачная пещера, луг бедствий: здесь обитают убийство, ненависть и другие Керы (богини смерти), болезни, гниение. Но, как люди, мы имеем слабые силы в членах: многие бедствия угрожают нам и притупляют наши чувства. Небольшую часть той жизни, которую нам суждено прожить, человек проводит в борьбе; а затем преждевременный жребий уносит наши силы и рассеивают их, словно дым. Только то, на что люди непосредственно наталкиваются, они и считают за истинное; и всякий хвалится тем, что он нашел целое, но тщетно: не дано человеку увидеть этого, ни услышать, ни обнять чувствами. Крайне резкими штрихами изображает Эмпедокл это неведение. В этом мире раздора, страданий, противоположностей он наконец находит тот принцип, который обещает ему совершенно другой миропорядок: он находит Афродиту; каждый знает ее, но никто не признает ее за принцип космический. Половая жизнь представляется ему самой лучшей, самой благородной, величайшей противоположностью стремлению к раздору. В ней яснее всего обнаруживается взаимное стремление разрозненных составных частей друг к другу, чтобы создать нечто. Это, составлявшее одно целое, было некогда оторвано друг от друга и теперь страстно стремится вновь объединиться в едином.