О смысле жизни
Шрифт:
Эту же знакомую намъ схему мы находимъ и въ «Апоеоз безпочвенности» и въ сборник статей «Начала и Концы». Теперь Л. Шестовъ съ еще большей силой возстаеть противъ того самаго вопроса «зачмъ», на которомъ когда-то была построена вся его книга о Шекспир; онъ теперь признаетъ, что случай, драма, (??????? необъяснимы, что на вопросъ о смысл жизни нтъ отвта. Смысла, «правды»? нтъ на земл; но? «правды нтъ и выше: для меня такъ это ясно, какъ простая гамма», говоритъ пушкинскій Сальери. «Нтъ ни одного человка на земл,? замчаетъ Л. Шестовъ,? который бы въ этихъ простыхъ и глубокихъ словахъ не узналъ бы собственныхъ мучительнйшихъ сомнній. Отсюда вытекаетъ трагическое творчество… Мы съ испугомъ и недоумніемъ останавливаемся при вид уродства, болзни, безумія, нищеты, старости, смерти» (IV, 66). Прежде Л. Шестовъ при вид всего этого задавалъ себ вопросъ? «зачмъ?» и пытался отвтить на него путемъ анализа трагедій Шекспира; теперь онъ самъ высмиваетъ «метафизику» своего прежняго отвта. При вид всего этого безумнаго ужаса жизни,? говоритъ онъ,? «нужно или, стиснувъ зубы, молчать, или объяснять. Вотъ за дло объясненія и берется метафизика. Тамъ, гд обыкновенный здравый смыслъ останавливается, метафизика считаетъ себя въ прав сдлать еще одинъ шагъ. „Мы видли, говоритъ она, много случаевъ, когда страданія, съ перваго взгляда казавшіяся нелпыми и ненужными, потомъ оказывались имющими глубокій смыслъ. Можетъ быть и т, которыя
Но разъ власти этой въ рукахъ нтъ? „остается одно средство: вопреки традиціямъ, теодицеямъ, мудрецамъ и, прежде всего, самому себ? продолжать по-преж-нему прославлять мать природу и ея великую благость. Пусть съ ужасомъ отшатнутся отъ насъ будущія поколнія, пусть исторія заклеймить наши имена, какъ имена измнниковъ общечеловческому длу? мы все-таки будемъ слагать гимны уродст-ву, разрушенію, безумію, хаосу, тьм. А тамъ? хоть трава не расти“ (IV, 158). Остается, такимъ образомъ, апоеозъ жестокости, остается amor fati… И хотя въ одномъ изъ своихъ афоризмовъ Л. Шестовъ и старается уврить себя, что amor fati есть только временное перемиріе съ дйствительностью, что „подъ личиной дружбы старая вражда продолжаетъ жить и готовится страшная месть“ (IV, 72), но это только безсодержательныя слова безъ всякаго реальнаго значенія. Нтъ, онъ безповоротно принимаетъ вс ужасы дйствительности, твердымъ голосомъ говоритъ имъ: да будеть такъ. Спрашивать онъ давно пересталъ; осмыслить жизнь все равно нельзя, на „зачмъ“ все равно нтъ отвта. Въ этомъ случа права молодость,? говоритъ Л. Шестовъ:? она никогда не спрашиваетъ. „О чемъ ей спрашивать? Разв псня соловья, майское утро, цвтокъ сирени, веселый смхъ и вс прочіе предикаты молодости требуютъ истолкованія? Наоборотъ, всякое истолкованіе къ нимъ сводится. Настоящіе вопросы впервые возникаютъ у человка при столкновеніи со зломъ. Заклевалъ ястребъ соловья, увяли цвты, заморозилъ Борей смявшагося юношу и мы въ испуг начинаемъ спрашивать… А разъ начинаются вопросы? нельзя, да и ненужно торопиться съ отвтами. И тмъ мене? предвосхищать ихъ. Соловей умеръ и не будетъ больше пть, человкъ, его слушавшій, замерзъ, уже не слыхать ему больше псенъ. Положенiе такъ очевидно нелпое, что только при очевидномъ же желанiи во что бы то ни стало сбыть вопросъ можно стремиться къ осмысленному отвту. Отвтъ будетъ, долженъ быть нелпымъ? если не хотите его, перестаньте спрашивать…“ (IV, 154; курс. нашъ). Этимъ Л. Шестовъ окончательно зачеркиваетъ всю свою книгу о Шекспир, окончательно упраздняетъ вопросъ „зачмъ“. Жизнь должна быть принята нами со всми ея ужасами, ибо смысла этихъ ужасовъ намъ не дано разгадать; боле того, прибавимъ мы отъ себя, этого смысла и вовсе не существуетъ. Тщетны поиски за perpetuum mobile, котораго не можетъ быть, пока существуетъ законъ сохраненія энергіи; тщетны попытки обоснованія объективнаго смысла жизни, пока человкъ есть человкъ, а не пресловутый сверхчеловческій геній Лапласа.
Интересно отмтить, какъ у Л. Шестова, несмотря на весь его субъективизмъ, иногда прорывается своеобразная „тяга къ объективизму“. Задыхаясь порою подъ гнетомъ своего фатализма, онъ ищетъ спасенія въ „метафизическихъ утшеніяхъ“. Такъ пріятно помечтать на утшительную тему: а вдругъ и безсмыслица иметъ смыслъ?! И притомъ смыслъ объективный. А вдругъ окажется, что вс ужасы земли? это только испытаніе человческаго духа: „кто выдержитъ ихъ, кто отстоитъ себя, не испугавшись ни Бога, ни дьявола съ его прислужниками? тотъ войдетъ побдителемъ въ иной міръ…“ (V, 174). А вдругъ окажется, что самая вопіющая нелпость? напримръ, безсмысленная старость Плюшкина? иметъ вполн опредленное объективное значеніе: „кто знаетъ? можетъ быть, онъ (Плюшкинъ) длаетъ свое возложенное на него природой, серьезное и важное дло…“ (IV, 90). Но мы уже видли, какъ отвчаетъ Л. Шестовъ на вс эти „метафизическія утшенія“, на вс эти „а вдругъ“ и „можетъ быть“, на всю эту идеологическую отрыжку его былыхъ надеждъ и упованій на разумную дйствительность: вспомните его ироническую рчь отъ лица метафизики, приведенную нами страницею выше. Вс эти объективные соблазны, столь заманчивые для слабыхъ духомъ людей, въ конц концовъ безсильны надъ Л. Шестовымъ, хотя онъ иногда и платитъ имъ дань; вообще же онъ категорически отказывается искать объективный смыслъ въ жизни человка: онъ принимаетъ лишь субъективный смыслъ этой жизни. Для него развитіе, прогрессъ не иметъ объективной цли; онъ заявляетъ, что прогрессъ во времени есть чистйшее заблужденіе (если имть въ виду объективную цль этого прогресса); „вроятне всего, и есть развитіе,? говоритъ онъ,? но направление этого развитiя есть линiя перпендикуляра къ линiи времени. Основанiемъ же перпендикуляра можетъ быть любая человческая личность“ (V, 127). Подчеркнутыя нами слова выражаютъ собою въ скрытомъ вид все ту же нашу мысль о субъективной цлесообразности нашихъ переживаний и о самоцльности каждаго даннаго момента.
На этомъ пункт, связывающемъ философію трагедіи съ положеніями имманент-наго субъективизма мы и закончимъ наше знакомство съ философско-художествен-нымъ творчествомъ Л. Шестова. Хотлось бы еще подробне, чмъ мы это сдлали выше, остановиться на замчательной стать о Чехов, въ которой философія трагедіи такъ близко приближается къ философіи безнадежности; на глубокой по мысли стать „Похвала Глупости“, которую до сихъ поръ еще многіе проницательные критики считаютъ только блестящимъ поле-мическимъ фельетономъ;? но приходится ограничиться тмъ немногимъ, что попутно говорили мы выше объ этихъ статьяхъ, особенно о первой изъ нихъ. Намъ осталось теперь бросить общій взглядъ на все философское творчество Л. Шестова въ его цломъ, посмотрть на его выводы и результаты съ той же точки зрнія, съ которой мы оцнивали творчество . Сологуба и Л. Андреева.
XII
Когда одинъ изъ критиковъ «поймалъ» Л. Шестова на противорчіи, то послдній иронически отвтилъ критику: «что правда? то правда. Поймалъ. Только зачмъ ловить было? И разв такъ книги читаютъ? По прочтеніи книги нужно забыть не только вс слова, но и вс мысли автора и только помнить его лицо»… (V, 121; ср. V, 190). Это относится не ко всякой книг, но несомннно относится къ книгамъ Л. Шестова, особенно къ такой, какъ «Апоеозъ безпочвенности». Подчеркивать въ ней противорчія? напрасный трудъ: вдь самъ авторъ заявляетъ намъ, что противорчій онъ только и добивался! Но эти противорчія не мшаютъ намъ помнить лицо автора книгъ о Нитцше, Толстомъ и Достоевскомъ.
Мы не будемъ поэтому останавливаться на цломъ ряд частныхъ вопросовъ, въ которыхъ видимъ у Л. Шестова противорчія и ошибки въ
постановк или ршеніи; все это? не существенно. Мы ограничимся лишь двумя рзкими штрихами, которые рельефне всего очерчиваютъ «лицо» Л. Шестова: съ одной стороны это? amor fati, съ другой? психологія подпольнаго человка. На этихъ двухъ вопросахъ выяснится съ достаточной ясностью, что цнно и дорого для насъ въ художественно-философскомъ творчеств Л. Ше-стова и что, наоборотъ, является для насъ совершенно непріемлемымъ.Л. Шестовъ началъ свою литературную дятельность ожесточенной борьбой съ мнніемъ о безсмысленности, о случайности жизни. Онъ утверждалъ, какъ мы помнимъ, что необъяснимаго случая нтъ, а есть лишь случаи необъясненные. Взглядъ этотъ возможенъ, но обусловливается такимъ крайнимъ объективизмомъ, который къ лицу только великолпнымъ Сергямъ Николаевичамъ изъ горныхъ обсерваторій. На такой астрономической вышк Л. Шестовъ не могъ оставаться долгое время и скоро спустился изъ этихъ возвышенныхъ мстъ на землю, къ житейской безсмыслиц, къ неоправданной случайности, ко всмъ чернымъ тнямъ земли. Пришлось признать власть Случая. Для Л. Шестова это значило прійти къ абсолютному пессимизму и абсолютному скептицизму. Онъ пришелъ къ нимъ, но онъ и прошелъ черезъ нихъ, найдя спасенiе въ amor fati: отъ дождя онъ бросился въ воду. Случай есть, онъ неизбженъ, непобдимъ? такъ буду же я любить этотъ случай, любить необходимость (это все равно), любить смерть, несправедливость, несчастья, вс черныя тни земли. Л. Шестовъ пришелъ къ тому же пріятію міра, которое мы уже видли у . Сологуба:
Я люблю мою темную землю И, въ предчувствіи вчной разлуки, Не одну только радость пріемлю, Но, смиренно, и тяжкія муки. Ничего не отвергну въ созданьи…Это былъ единственный выходъ, оставшійся Л. Шестову, какъ въ свое время и . Сологубу. «Разсудку вопреки», Л. Шестовъ пытался отстоять смыслъ мірового зла, смыслъ 'а, но убдился, что разумъ здсь безсиленъ; отсюда ненависть Л. Шестова ко всякому ratio [14] и признаніе имъ вопреки всему въ мір этого мірового зла, принятіе міра въ его цломъ, amor fati. Разумъ не можетъ отвтить на вопросъ «зачмъ», а потому надо принять міръ безъ всякихъ вопросовъ. «Уже не стараешься предвидть и объяснять, а ждешь принимая все непоправимое за должное»,? говоритъ Л. Шестовъ; и въ этихъ простыхъ и немногихъ словахъ ключъ къ его философіи (ср. IV, 91). Смерть Корделіи, трупъ ребенка, собственныя безнадежныя страданія? все это непоправимо и не можетъ быть раціонализировано и логически оправдано; все это нельзя логически оправдать, но можно только принять или не принять, отвергнуть. Въ послднемъ случа мы имемъ передъ собой бунтъ человка противъ Бога, противъ міра; какъ возможно подобное непріятіе міра и къ какимъ логическимъ послдствіямъ оно ведетъ? объ этомъ у насъ еще будетъ рчь, а какъ возможно такое пріятіе міра? это мы видли на примр Л. Шестова. Онъ принимаетъ міръ и тмъ самымъ оправдываетъ его (логично, но не логически), онъ съ отчаяніемъ и безнадежностью въ душ любитъ его, онъ со скрежетомъ зубовъ обнимаетъ его.
14
Это сближаетъ Л. Шестова съ неизвстнымъ ему (да и вообще малоизвстнымъ) нмецкимъ мыслителемъ Банзеномъ (I. Bahnsen), который исходилъ изъ утвержденія анти-логичности сущаго. Его главныя произведенія «Der Widerspruch im Wissen und Wesen der Welt» (1882 г.), «Mosaiken und Silhouetten» и др. длаютъ изъ него
замчательнаго предшественника Л. Шестова.
Есть, бываетъ такая любовь, сопряженная съ отчаяніемъ; достаточно вспомнить Достоевскаго, съ такой потрясающей силой развившаго этотъ мотивъ (въ новйшей русской литератур можно назвать Валерія Брюсова,? см. его стихотворенія «Въ застнк», «Видніе крыльевъ» и др.). Любовь Настасьи Филипповны къ Идіоту, любовь Дмитрія Карамазова къ Грушеньк? вотъ amor fati Л. Шестова, вотъ его любовь къ мучительной действительности, любовь, сопряженная съ отчаяніемъ:
Люблю я отчаяніе мое безмрное, Намъ радость въ послдней капл дана. И только одно я здсь знаю врное: Нужно всякую чашу пить до дна,?эти строки З. Гиппіусъ Л. Шестовъ недаромъ считаетъ такими поэтическими, глубокими, правдивыми (IV, 281): въ нихъ выражается основное чувство человка, пришедшаго къ пріятію міра.
Въ этомъ принятіи міра? цнная и дорогая для насъ черта творчества Л. Шестова. Имманентный субъективизмъ требуетъ принятія міра и тмъ самымъ оправдываетъ его, не раціонализируя; это принятіе, это оправданіе? дло не логики, а психологіи, не силлогистическихъ построенiй, а душевныхъ переживаній. Я принимаю этотъ міръ, со всми его ужасами, со всей его объективной безсмысленностью, потому что вижу субъективную осмысленность жизни; вы, быть можетъ, проклянете и не пріймете этотъ міръ именно изъ-за его объективно не осмысленныхъ ужасовъ: спора здсь быть не можетъ, логика здсь безсильна. Логика здсь безсильна, а потому мы, ничего не доказывая, никого не убждая, только говоримъ, что если мы хотимъ жить, то должны принять этотъ міръ, какъ онъ есть. И мы принимаемъ его, какъ въ конц концовъ приняли его и . Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ, какъ безсознательно принимаютъ его почти вс живущіе въ этомъ мір.
Мы принимаемъ міръ. Значить ли это, однако, что для насъ обязательна та психологія, которую мы очертили выше, психологія любви съ надрывомъ, любви со скрежетомъ зубовнымъ, психологія подпольнаго человка и его amor fati? Для Л. Шестова принимать міръ значитъ любить его ужасы, значитъ «слагать гимны уродству, разрушенію, безумію, хаосу, тьм»; не принимать значитъ для него проклинать. Неужели же tertium non datur? Неужели же я могу только или любить, или проклинать паровозъ, случайно раздавившій на смерть близкаго мн человка? Неужели же я могу только или любить, или проклинать камень, раздробившій голову ребенку? Да, я могу проклинать, могу ненавидть того, кто бросилъ этотъ камень, того, кто не остановилъ во-время паровозъ. Но… но врить въ Машиниста вселенной мы предоставляемъ трансцендентистамъ разныхъ ранговъ и степеней; имъ есть кого любить или кого ненавидть. Мы же отказываемся проклинать или любить самый фактъ, мы не будемъ ни любить, ни ненавидть самую машину. Ребенокъ бьетъ стулъ, о который больно ударился, Ксерксъ веллъ высчь разсердившее его море; но мы не дти и не дикари… и, прибавимъ также, не подпольные люди. Психологія и тхъ, и другихъ, и третьихъ намъ понятна, но значить ли это, что мы должны ее раздлять? И любопытно: взрослые смотрятъ со снисходительной улыбкой на ребенка, воюющаго со стуломъ, но тутъ же сами въ безсильной злоб шлютъ проклятія слпой механической сил, причинившей имъ душевную боль… Надо стать выше этой дтской психологіи. Надо принять міръ и не сражаться со стульями. Но неужели же намъ надо любить эти стулья, любить эту причинившую намъ боль слпую механическую силу? Странное зрлище? ребенокъ, цлующій тотъ стулъ, о который онъ ушибся… Да, странное зрлище. И насколько проста и элементарна психологія дтей и дикарей, настолько сложна психологія подпольнаго человка…