О смысле жизни

Мы принимаемъ міръ? это опять сближаетъ насъ съ подпольной философіей; но сближеніе это чисто вншнее. Мы опять вынуждены отстаивать свое принятіе міра и противъ людей трагедіи и противъ людей обыденности. Подпольный человкъ требуетъ отъ насъ не только принятія міра, но и прославленія всхъ его ужасовъ, любви ко всему непоправимому; читатель помнитъ, почему мы отказались раздлить такой amor fati. Но тутъ къ намъ подходитъ типичный представитель обыденности, благонамренный чиновникъ Негодящевъ (изъ романа Помяловскаго «Мщанское счастье») и тоже требуетъ принятія міра безъ дальнихъ разсужденій: «прочь вопросы! Ихъ жизнь разршитъ, только бери ее такъ, какъ она есть:… безъ смысла жизнь? живи безъ смысла, худо жить? живи худо»… Мы не хотимъ оскорблять подпольнаго человка, сопоставляя его философію съ этой философіей «трансцендентальнаго чиновничества», по ядовитому слову Помяловскаго; но нельзя не указать на то общее, что ихъ сближаетъ: это общее? пассивность по отношенію къ жизни, къ принимаемому міру. Л. Шестовъ, напримръ, категорически заявляеть, что amor fati неизбжно влечетъ за собой квіетизмъ (II, стр. XIV). Здсь снова, посл вншняго сближенія, мы глубоко расходимся по суще-ству съ подпольной философіей; и снова раздляющей чертой является соціальность, во имя которой философія имманентнаго субъективизма должна быть глубоко активной въ своемъ отношеніи къ міру, должна быть философіей не покоя, а движенія и борьбы за субъективно-телеологическіе нравственные и социальные идеалы. Несомннно: нашъ путь и путь подпольнаго человка расходятся въ разныя стороны? теперь это достаточно ясно; къ тому же его путь лежитъ въ подполь, а нашъ по земл; но пути эти перекрещиваются въ нсколькихъ мстахъ, и на перекресткахъ этихъ мы можемъ время отъ времени сходиться съ подполь-нымъ человкомъ. И какъ бы мы ни расходились въ конц концовъ съ подпольной психологіей и философіей, но для насъ всегда останутся глубоко цнными личная трагедія подпольнаго человка, его мучительные поиски за правдой жизни, за смысломъ жизни, его смлый взглядъ въ глаза жизни и смерти, его непримиримый индивидуа-лизмъ, его отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ утшеній. Все это дорого для насъ и въ творчеств Л. Шестова, все это придаетъ его философско-художественному творчеству неумирающее значеніе, все это длаетъ творчество Л. Шестова насущнымъ и необходимымъ для каждаго изъ насъ. Остаться съ Л. Шестовымъ не можетъ никто, но пройти черезъ него долженъ всякій.

XV

Значеніе Л. Шестова въ русской литератур, въ исторіи русской мысли вполн определяется всмъ сказаннымъ выше. Подобно . Сологубу, Л. Шестовъ? одинокая вершина, не примыкающая къ той горной цпи, которая, соединенная прочной преемственной идейной связью, проходить черезъ всю русскую лите-ратуру. Быть можетъ, и для . Сологуба и Л. Шестова можно установить эту идейную связь, если смотрть на нихъ, какъ на идеологовъ декадентства; однако развитіе этого взгляда, какъ оно ни интересно, вывело бы насъ далеко за предлы нашей задачи. Но если даже Л. Шестовъ и былъ идеологомъ декадентства, то все же онъ слишкомъ своеобразенъ, слишкомъ самъ по себ, все же онъ остается одинокой вершиной, доступъ на которую от-крытъ, по его же выраженію, «nur f"ur die Schwindelfreie». Мы не должны бояться головокруженія и должны слдовать за Л. Шестовымъ по узкимъ, трудно проходимымъ, лежащимъ надъ пропастями тропинкамъ; пройти этотъ путь, сказали мы, долженъ всякій, остаться же съ Л. Шестовымъ не можетъ никто именно потому, что Л. Шестовъ такой одинокій, такой своеобразный писатель. Каждая его книга? съ этого утвержденія мы начали знакомство съ Л. Шестовымъ? есть книга «f"ur Alle und Keinen»; для всхъ? такъ какъ Л. Шестовъ ставитъ вопросы мучительные для всхъ; для никого? такъ какъ слишкомъ своеобразны отвты, которые даетъ Л. Шестовъ. «Учениковъ» и «школы» у Л. Шестова, къ счастью для него, никогда не будетъ. Но зато, къ несчастью, у него можетъ быть нчто худшее, чмъ «школа» и «ученики»: у него можетъ явиться стадо послдователей, которые сдлаютъ съ философіей трагедіи нчто въ род того, что сдлали съ идеями Нитцше безчисленныя стада «нитцшеанцевъ» разныхъ сортовъ и степеней…

Самъ Л. Шестовъ прошелъ черезъ Нитцше такъ же, какъ прошелъ раньше черезъ Достоевскаго и Толстого; но никогда онъ не былъ «нитцшеанцемъ». Онъ пережилъ Нитцше, онъ перечувствовалъ и передумалъ его чувства и мысли въ глубин своей души, онъ далъ намъ своеобразную? быть можетъ, лучшую во всей міровой литератур? интерпретацію идей Нитцше, но «нитщцеанцемъ» онъ не былъ никогда, никогда не вы-краивалъ онъ изъ Нитцше ярлыки и шаблоны на вс случаи жизни, никогда не проповдывалъ той упрощенной морали, которой стада нитцшеанцевъ загрязнили выстраданныя мысли Нитцше. И то, что случилось не такъ давно съ Нитцше, теперь, повидимому, станетъ участью Л. Шестова. Конечно, у насъ не будетъ цлыхъ стадъ «шестовцевъ», но по нкоторымъ признакамъ можно судить, что его собираются провозгласить и уже провозглашаютъ своимъ духовнымъ отцомъ вс современные эпигоны декадентства, какъ въ области художественной, такъ и въ области критической мысли. Быть можетъ, Л. Шестовъ былъ безсознательнымъ идеологомъ декадентства, но теперь выродившіеся эпигоны декадентства хотятъ провозгласить его своимъ идеологомъ; его хотятъ считать своимъ «учителемъ» вс т, у кого на недл семь пятницъ, у кого мысли играютъ въ чехарду (? вдь самъ Л. Шестовъ провозглашаеть «апоеозъ безпочвенности»!), вс т, у кого никогда не бывало никакихъ нравст-венныхъ запросовъ и сомнній (? вдь самъ Л. Шестовъ борется съ «добромъ» и «гуманностью»!), вс т, у кого отроду не было двухъ послдовательныхъ мыслей (? вдь самъ Л. Шестовъ «добивается противорчій»!), вс т, которые не доросли ни до какого міровоззрнія, которые хотятъ избавить себя отъ обязанности мыслить логически, которые хотятъ имть право bona fide воспвать «похвалу глупости»…

Среди современныхъ эпигоновъ декадентства не мало такихъ людей? не въ именахъ дло; и вс они хотли бы примазаться къ имени Л. Шестова, чтобы именемъ его невозбранно творить всякую моральную и логическую пакость… То, что перестрадалъ, перечувствовалъ, передумалъ Л. Шестовъ, эти господа хотятъ надть на себя, какъ готовое платье въ магазин; они хотятъ имть право на опошленные ими выводы философіи трагедіи, будучи всего на всего авторами философіи водевиля. Считать своимъ «учителемъ» или идеологомъ Л. Шестова они имютъ такое же право, съ какимъ безчисленные нитцшеанцы могли считать себя учениками Нитцше. И то, что нкогда сказалъ о своихъ «ученикахъ» Нитцше, то Л. Шестовъ можетъ съ не меньшимъ основаніемъ повторить объ этихъ своихъ послдователяхъ: «мн нужно обвести оградой свои слова и свое ученіе, чтобы въ нихъ не ворвались свиньи»… Эти «свиньи», скажемъ мы словами Л. Шестова, прослышали, что кто-то почему-то возсталъ противъ логики, противъ морали и вообразили себ, что это онъ поднялся на защиту ихъ дла… И Л. Шестову слдовало бы поторопиться обвести оградой свои слова отъ этихъ незваныхъ друзей и союзниковъ. Или, можетъ быть, онъ убжденъ, что отъ такихъ «учениковъ» не спасетъ никакая ограда? По его меланхолическому замчанію, «„свиньи“ проникаютъ всюду, ибо имъ и черезъ ограду перебираться не нужно»… (II, 177). Въ такомъ случа другое дло…

Но все это только къ слову; никакія «свиньи» не могутъ запятнать своимъ признаніемъ и помшать намъ высоко цнить философско-художественное творчество Л. Шестова. И эта высокая оцнка значенія Л. Шестова тмъ боле безпристрастна, что мы, какъ видлъ читатель, расходимся съ нимъ въ очень и очень многомъ. Л. Шестовъ воспваетъ «божественную безпочвенность», мы ищемъ твердую почву подъ ногами; Л. Шестовъ ненавидитъ и разрушаетъ «міровоззрніе», мы строимъ его: во всемъ этомъ мы съ нимъ принципіальные, непримиримые противники. «Чмъ занимается большинство писателей?? ставитъ вопросъ Л. Шестовъ и иронически отвчаетъ:? строятъ міровоззрнія и полагаютъ при этомъ, что занимаются необыкновенно важнымъ, священнымъ дломъ!» (V, 28). Этимъ «священнымъ дломъ», какъ ясно изъ всего предыдущаго, занимается и авторъ настоящей книги, а Л. Шестовъ считаетъ своимъ «священнымъ долгомъ» вести борьбу со всякими міровоззрніями: это ли не діаметральная противоположность взглядовъ, это ли не коренное и непримиримое противорчіе! И однако это не мшаетъ намъ чрезвычайно высоко цнить міровоззрніе? да, міровоззрніе Л. Шестова. А что у Л. Шестова, этого неутомимаго Weltanschauungenfresser'a (это двухъаршинноe и не поддающееся переводу нмецкое слово такъ хорошо характеризуетъ автора «Апоеоза безпочвенности»!), что у Л. Шестова, говоримъ мы, есть свое міровоззрніе, съ вполн опредленными принципами и методологическими пріемами? это мы считаемъ уже достаточно доказаннымъ (см. выше гл. XI).

Но какъ бы ни расходились наши міровоззрнія, мы всегда будемъ помнить, что въ міровоззрніи Л. Шестова ставится и своеобразно ршается безконечно важная проблема о смысл человческой жизни; мы будемъ помнить, что этотъ вопросъ о смысл жизни является центральнымъ вопросомъ всего творчества Л. Шестова, что жизнь и смерть онъ разсматриваетъ подъ аспектомъ случайности, и то борется съ этимъ аспектомъ-фантомомъ, то подчиняется ему и хочетъ любить его; мы будемъ помнить, что какъ бы ни ршалъ Л. Шестовъ вопросъ о смысл жизни, но всегда для него цлью являлась человческая личность, цлью являлись человческія переживанія настоящаго, а не будущаго. И все это выражено Л. Шестовымъ такъ законченно и съ такою силою мысли и чувства, что только нашей величайшей литературной беззаботностью можно объяснить то обстоятельство, что въ то время какъ Л. Андреева въ широкой публик знаютъ вс, а . Сологуба многіе? Л. Шестова почти совсмъ не знають, почти совсмъ не читаютъ…

Имманентный субьективизмъ (Вмсто заключенія)

I

Постановка вопроса о смысл жизни и ршеніе этого вопроса? такова главная цль настоящей книги. Изучая выше художественно-философское творчество . Сологуба, Л. Андреева и Л. Шестова, мы мало-помалу приходили въ то же самое время къ некоторому законченному циклу идей, къ нкоторому «міровоззрнію», отвчающему на вопросъ о смысл существованія. Намъ осталось теперь связать воедино вс эти попутно разбросанные нами замчанія, положенія, выводы и дать въ вид одного цлаго это воззрніе имманентнаго субъективизма, какъ мы его назвали выше. Этимъ мы и заключимъ нашу работу.

Но по пути къ этому передъ нами возникаетъ еще одна задача, которую можно опредлить какъ генетическое оправданіе имманентнаго субъективизма. Мы хотимъ показать, что имманентный субъективизмъ иметъ за собою долгій путь развитія въ исторіи русской общественной мысли, что онъ не случайная бутада, не «плнной мысли раздраженье», а вполн последовательно и преемственно развивавшееся міровоззрніе. Конечно, это преемственное развитіе не есть еще «санкцiя истины», но для насъ важно показать связь имманентнаго субъективизма съ общимъ развитіемъ русской общественной мысли; важно потому, что мы, какъ извстно читателю, стоимъ на почв соціальности. Имманентный субъективизмъ не есть обособленное, далекое отъ жизни, одинокое, подпольное міровоззрніе; міровоззрніе это связываетъ личность съ міромъ, настоящее? съ прошлымъ и будущимъ. И мы ищемъ въ прош-ломъ подтвержденія нашихъ взглядовъ, мы учимся избгать ошибокъ прошлаго, мы обязаны прошлому всмъ нашимъ міровоззрніемъ, какъ ни переработано оно нашей мыслью, нашими переживаніями.

Этотъ мимолетный взглядъ на прошлое покажетъ намъ, что кром мистическаго и позитивнаго ршенія вопроса о смысл жизни, въ исторіи русской мысли минувшаго вка существовало, шло и развивалось то ршеніе этого вопроса, то міровоззрніе, которое мы старались сдлать яснымъ на предыдущихъ страницахъ. Вопросъ о смысл жизни въ русской литератур? эта интереснйшая тема могла бы лечь въ основу обширной исторіи русской литературы, если бы историки ея не предпочитали проторенныхъ и избитыхъ тропинокъ; мы же не имемъ возможности дать здсь даже и общаго очерка на эту тему [16] . Мы ограничимся лишь однимъ эпизодомъ изъ исторіи русской мысли, эпизодомъ наиболе характернымъ: прослдимъ за первой на философской почв смной мистической теоріи прогресса? позитивной, а ихъ обихъ? міровоззрніемъ имманентнаго субъективизма; затмъ въ самыхъ общихъ чертахъ отмтимъ дальнейшую эволюцію этого взгляда. Читатель увидитъ тогда, что нашъ взглядъ есть лишь развитіе того, что въ теченіе всего девятнадцатаго вка сознательно и безсознательно провозглашали и выражали своимъ творчествомъ многочисленные представители русской интеллигенціи, русской литературы. И когда мы окинемъ взглядомъ исторію русской мысли, то убдимся, какое цнное наслдство отъ прошлаго имемъ мы, стоящіе на почв имманентнаго субъективизма; мы убдимся также, что «последнее слово» въ вопросе о смысл жизни, сказанное . Сологубомъ, Л. Андреевымъ и Л. Шестовымъ, является тсно связаннымъ со всмъ прошлымъ русской литературы. И тогда мы заключимъ нашу работу сжатой характеристикой нашего міровоззрнія, богатые сознаніемъ, что міровоззрніе это тсно связано съ лучшимъ изъ прошлаго, и богатые надеждой, что поэтому ему предстоитъ и широкое будущее.

16

Для того, кто знакомъ съ нашей «Исторіей русской общественной мысли», должно быть ясно, что въ ней исторія русской литературы разсматривается съ точки зрнія, родственной изложенному выше. Тамъ аріадниной нитью служитъ индивидуализмъ, въ смысл примата личности; это одна изъ модификацiй имманентнаго субъективизма. Вопросу о цли въ настоящемъ, о субъективизм, о телеологизм, объ объективной и субъективной цлесообразности, о теоріяхъ прогресса — тамъ посвящено много страницъ, вопросъ о смысл жизни заполняетъ тамъ почти цликомъ главы о Герцен, о Чехов и другія. Все это объясняетъ наши нижеслдующія частыя ссылки на «Ист. русск. общ. мысли», ибо тсная идейная связь этой «Исторіи» и настоящей книги есть фактъ, который намъ хотлось бы особенно подчеркнуть.

II

Родоначальникомъ имманентнаго субъективизма въ русской литератур является Герценъ. Какими путями русская мысль пришла къ этой теоріи? мы подробно говорили объ этомъ въ другомъ мст [17] , такъ что теперь отмтимъ только, какъ на этихъ путяхъ ршали (а еще чаще обходили сторонкой) вопросъ о смысле существованія.

Обращаемся сразу къ тому поколнію русской интеллигенции, которое впервые вооружилось серьезными философскими знаніями для ршенія вопроса о смысл жизни человка, жизни человчества.

17

«Исторія русской общественной мысли», т. I, гл. VII–VIII, особенно страницы 360–365 (по 2-му изд.). То, что мы называли тамъ «философско-историческимъ индивидуализмомъ», есть именно то самое, что теперь обозначено нами какъ имманентный субъективизмъ.

Оружіе это было шеллингіанство, последователями котораго въ двадцатыхъ годахъ были «любомудры»? Веневитиновъ, кн. В. Одоевскій, Иванъ Киревскій, Кошелевъ и др. (предшественники позднйшаго славянофильства), а въ тридцатыхъ годахъ? Станкевичъ и его друзья. Для Шеллинга целесообразность иметъ не субъективное, а объективное значеніе, она существуеть не только въ нашемъ сужденіи, но и во всемірномъ процесс, въ «міровой душ»? такъ называлъ Шеллингъ природу. Развитіе міра есть постепенное откровеніе абсолютнаго, целесообразное движеніе къ тождеству свободы и необходимости; въ трагедіи человечества мы не маріонетки, а творцы своихъ ролей, ведущіе действіе къ сліянію съ Богомъ? къ концу всемірной исторіи. Все эти положенія геніальной философіи Шеллинга были усвоены нашими шеллингіанцами двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, впервые обосновавшими на философской почве мистическую теорію прогресса. Оправданіе міра они искали въ области трансцендентнаго; видя нелепость жизни, ея ужасы, безсмыслицу, они были уверены, что всему этому не можетъ не быть въ конце концовъ полнаго объясненія и оправ-данія, ибо? «es herrschet eine Allweise Gute "uber die Welt» (любимая фраза Станкевича). Надъ міромъ царить Премудрая Благость, а потому все зло жизни, вс ужасы смерти, вся безсмыслица случая? все это получаетъ свое объясненіе и оправданіе при свт философской мысли, философской вры. «Меня утшаетъ, мой другъ, вра въ кроткую десницу, распростертую надъ главой созданья. Слпая?????? не тяготетъ надъ бытіемъ вселенной, но міры падаютъ, шумятъ океаны, борются воли людей; а паденіе міровъ, стремленіе волнъ и борьба волей суть, можетъ быть, вздохи Единаго, Безпредльнаго, Всеблагого! Благодарю Провидніе»… Эти слова Станкевича очень характерны для русскихъ шеллингіанцевъ двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ; въ нихъ мы видимъ трансцендентное оправданіе міра на почв признанія объективной цлесообразности мірового процесса.