Облака и звезды

Нарочито небрежным тоном Стрельцов попросил соседа подбросить его до Небит-Дага: надо кое-что уточнить на местности.

— Что ж, можно, — не сразу отозвался геолог. Он уже дремал: утомился с дороги. — Только я рано не поеду, как с делами управлюсь.

Стрельцов сказал, что подождет в гостинице.

— Ладно, покатим. — Геолог кивнул на туго набитые сетки: — А травку как, в камере хранения оставите? Там новой наберете? — И лукаво покосился на Стрельцова: не сердится ботаник? Тот улыбнулся: хотелось хоть чем-нибудь поддержать геолога перед завтрашней нелегкой встречей — пусть себе хоть над ботаникой посмеется… — Что ж, спать? — сказал геолог. — На фронте перед серьезным делом мы всегда пораньше ложились, если, конечно, обстановка позволяла. — И он погасил свет.

В громадном, сразу посветлевшем прямоугольнике окна смутно возникли сначала черные стволы платанов, потом крупные ветки.

Где-то далеко в вестибюле в глубокой ночной тиши, не заглушаемые дневными шумами, большие напольные часы медленно, протяжно, тяжело пробили полночь.

3

На другой день, когда Стрельцов проснулся, геолога уже не было.

Вернулся он неожиданно быстро, не стуча, с шумом вошел в номер — раскрасневшийся, оживленный, почти веселый.

Стрельцов, сидя на полу, перевязывал гербарные пачки, чтобы опростать сетки, снизу вверх взглянул на геолога:

— Что, обошлось?

Тот махнул рукой:

— Обошлось, обмялось… Риска не любят… И то сказать, одна холостая скважина — куда ни шло, а две — ой-ой как кусаются! Ну, обосновал, привел примеры из жизни. Повздыхали, покряхтели, а все же позволили: тоже ведь нефтяники, хоть и за письменным столом сидят… самим охота зеленую полоску увидеть.

— Какую полоску?

Геолог усмехнулся:

— А вот бросай травку, поедем со мной — увидишь. Из скважины ударил поток глинистого раствора. Мы стоим, ждем, дышим тяжело. Мутная струя бьет и бьет. И вдруг проблеснула зеленая полоска: нефть! Тут такое, брат, подымается, крик, хохот, шапки на землю летят, один лицо от радости трет, другие сцепились — борются… — Геолог прикрыл глаза, тихо засмеялся, будто увидел уже свою зеленую полоску…

Через полчаса они выехали в Небит-Даг. Там геолог устроил Стрельцова на караван трехтонок с нефтетрубами для Челекена.

Когда Стрельцов садился в кабину, геолог мельком взглянул на тощие ботанические сетки, перетянутые шпагатом, усмехнулся:

— Удачи с травкой! — И заковылял по глубокому песку, припадая на левую ногу.

Хмурый шофер, не глядя на Стрельцова, толкнул ногой сетки в угол кабины, сильно хлопнул дверцей.

К вечеру караван был на Челекене.

Стрельцов снова увидел все, что оставил совсем недавно: Каспий в низких, темных, тяжелых волнах, Карагель.

Старый рыбак Мамед-ата, у которого раньше останавливался Стрельцов, встретил его так, будто они расстались утром:

— Салям, Андрей! Пойдем жареную селедку кушать.

Маленький, сухой, очень стройный, в длинном стеганом халате, в мягкой красной тюбетейке, семидесятидвухлетний Мамед-ата был похож на сказочного колдуна: коричневое треугольное лицо с неожиданно большим, словно с другого лица, орлиным носом, просвечивающая насквозь белая борода растет под подбородком. Волосы на щеках и вокруг рта начисто выщипаны. Из-под белых, как борода, только густых бровей смотрят, не мигая, по-птичьи блестящие черные глаза.

За ужином Стрельцов спросил:

— Что, бури начались?

— Почти каждый день есть.

— Плохо…

— Очень плохо. Лодка на берегу лежит совсем сухая.

Они сидели на полу посредине комнаты. Пол застлан темно-красным ковром. Миски, пиалы расставлены на белой скатерти.

Столы, стулья и кровати в доме Мамеда-ата не водились.

Хозяин ни о чем не расспрашивал, ждал, когда гость начнет первым, но Стрельцов ел молча, после ужина сразу пошел спать.

На рассвете в окно кто-то с силой кинул горсть песка — раз, другой. Стрельцов встал, — должно быть, к хозяину. Но за темным стеклом только смутно белели молодые, наметенные недавно барханы. И тут невидимый песок снова ударил в стекло: на Челекен налетела буря.

Встали поздно — спешить некуда: как в пургу, из дому не выйдешь.

В окне ни неба, ни земли, только сухой, густой, серый туман. Кажется, что дом опущен в мутную воду. Ветер поднял мелкую пыль, не дает ей оседать, держит в воздухе.

Весь день Стрельцов без дела слонялся по дому. Хозяин столярничал в сарае. Старуха Биби жарила рыбу.

В комнатах стоял синий, жирный чад — не продохнешь. Завтра, если не будет бури, надо пойти в пески…

С утра бури не было. Ветер устал, истратил всю силу.

Пыль за ночь осела. Открылось море — серое, пустынное, безжизненное; рыбаки и дикие утки — кашкалдаки — не верили в затишье, буря может налететь в любую минуту.

Стрельцов взял сетки, вышел из дому. По карте Кандым значился в двух километрах от поселка — на южной косе Дервиш.

Дорогу вдруг пересекла глубокая лощина — она пролегала между двумя барханными грядами. Обойти или спуститься? Лучше спуститься — короче, быстрее. Увязая в песке, он сбежал вниз и остановился пораженный: со дна лощины, с мелких бугров, со склонов на него смотрели в упор сотни глаз.

Куш-гези — по-туркменски «птичий глаз».

Стрельцов быстро развязал сетки, забыв о профессоре, о Кандыме, стал жадно собирать куш-гези.

Мясистые, наполненные горько-соленым соком листья, стебли были хрупки. Стараясь не повредить их, он осторожно выкапывал солянки ножом.

Вначале брал все подряд, потом увидел — сеток не хватит, стал выбирать самые яркие. Ему хотелось собрать куш-гези так, чтобы получился постепенный переход в окраске, гамма цветов от нежного, лимонного, до мрачного, багрового.

Тут же на песке он разложил солянки. И вот разноцветные и круглые глаза пристально глядят в глухое, низкое, серое небо.

Он стал перекладывать куш-гези гербарной бумагой. Сетки сразу же разбухли. Стрельцов придавил их коленом, туго перевязал бечевкой.

Наверху кто-то негромко свистнул. Стрельцов поднял голову, — наверное, мальчишки-пастухи? Но кругом не было никого, и тут свист повторился — резче, громче. С острой вершинной грани барханной гряды тяжелым сухим облачком взметнулся песок, медленно осел, пополз по склону.