Облака и звезды

Буря!

Подхватив сетки, Стрельцов быстро выбрался из лощины. Он почти бежал: задержишься — будешь вслепую добираться до Карагеля. Крайние домики уже заволакивала густая серая мгла.

Дома Стрельцов попросил хозяйку поскорее вскипятить воды.

— Что, замерз? Чаю хочешь? — спросил из кухни Мамед-ата. Кончив работу, он умывался над тазом. Жена из медного кувшина — ктры — лила ему воду в смуглые узкие ладони.

— Нет, какой там чай! — развязывая сетки, отозвался Стрельцов. — Собрал куш-гези. Смотри, какие красивые! Надо сразу же обварить кипятком, а то листья гнить начнут.

Редкая седая борода хозяина свалялась как пакля, продолговатая голая голова блестела. Стрельцов впервые видел Мамеда-ата без тюбетейки.

Буря не утихала весь день, сыпала, стучала песком в окна. На подоконниках копился тонкий серый слой. Время от времени старуха Биби выходила из кухни, сметала песок платяной щеткой.

За обедом хлеб, жареная рыба, картошка в супе — всё хрустело на зубах. На дне пиалы с чаем серый осадок. На темно-красном ковре серые следы.

— Скажи, Мамед-ата, ты давно живешь на Челекене?

— Давно, Андрей. Всю жизнь.

— И никогда нигде не был? Не выезжал отсюда?

— Почему никогда? Был молодой, много ездил: в Баку, в Персии был.

Хозяин оживился, стал рассказывать о далеком прошлом.

Стрельцов недоумевал: Мамед-ата видел другую жизнь, видел зеленые сады, веселые синие реки, большие города. И каждый раз возвращался на свой Челекен — дикий, голый, с вечными ветрами, с барханами, с опресненной морской водой, которой нельзя напиться. Что его влекло сюда?

— Почему же ты не уедешь в Ашхабад, в Мары, в Ташауз? Везде ведь лучше, чем на Челекене.

— Как ты говоришь? — переспросил хозяин, Мамед-ата встал с ковра, взял Стрельцова за руку, подвел к окну: — Смотри, во-он там Дервиш, море. Да? Сейчас ветер, пыль, ничего не видно. А когда тихо, я смотрю туда — там утонул мой отец. Весной вышел на судака, налетела буря — в мае буря редко бывает, а тут налетела. Все рыбаки утонули, лежат на кладбище. И отец мой там лежит. На могиле большой камень, далеко — с Большого Балхана — камень привезли. А ты: «Уезжай, Мамед-ата, с Челекена в Ашхабад, в Ташауз, уезжай», — тонким веселым голосом повторил хозяин. Он был сильно обижен, но не хотел показать этого гостю.

Старик вдруг широко развел руки:

— Видишь мой дом? Хороший, да? Четыре комнаты, а нас двое — я и старуха. Зачем такой дом? Для детей строил. Десять детей было. Пять маленьких умерли, пять живут. И у них уже двенадцать детей. Я их еще не всех видел — далеко живут: на Украине, в Сибири, в Мары только одна дочка. Самый младший, Курбан, в Арктике работает, — вот куда заехал, подальше от Челекена. Почему так? Говорят, как ты: «Совсем плохо тут, песок ночью в окно стучится, в дом хочет». Окончит школу сын, дочка — и сейчас: «Отец, хочу уехать. Плохой Челекен, скучный». А все родились на Челекене.

Мамед-ата умолк, пристально смотрел на Стрельцова.

— Как ты думаешь, Андрей: можно своей матери сказать: «Мать, ты глупая, плохая. Не хочу тебя!»? Нет, с матерью надо вместе жить, не бросать ее, пока жива. Пускай бедная, старая, скучная, она — мать…

В комнате темно, хотя еще совсем не поздно — осенью в пять часов сумерки. В окно по-прежнему стучит песок, но уже тише, реже — буря устала; верно, успокоится к ночи.

Старуха Биби неслышно встает. Ее красное платье кажется черным. Она вносит жаровню с горящими углями — в доме сыро, изо рта идет густой пар, как на морозе.

Хозяин берет подушку, придвинувшись к Стрельцову, кладет ему за спину.

— Так хорошо, Андрей? — Он смущен: не сказал ли чего обидного для гостя?

4

Это началось ровно в полдень, сейчас было четверть третьего. Уже два часа Стрельцов лежал у бугра с редким, чахлым кустом Кандыма. Застала-таки буря в пустыне…

Лежать было холодно. Стрельцов двинул плечами, песок на нем зашевелился, сухими струйками потек вниз. Пролежи до вечера — засыплет с головой. Но и сейчас песок был везде: в ушах, в носу, в волосах, в бровях, на теле под рубашкой. Платок, прижатый ко рту, посерел от пыли. Главное, чтоб она не набилась в горло, — кашель задушит. Прополоскать горло нечем, фляга пуста: опресненная морская вода давно выпита.

Стрельцов поднял голову. Ветер после передышки снова летел на пустыню. С ближних барханов взметнулись жидкие сквозные смерчи, крутясь поднялись над землей, медленно опали.

Рано утром, когда он вышел из дома, было тихо. Надо опять идти на Дервиш — вчера не дошел туда из-за куш-гези. Сейчас он полностью зависит от этих колючих шариков… «Кандым — главная фигура на Челекене…» Стрельцов усмехнулся: старик представляет себе Челекен таким, каким тот был четверть века назад — при басмачах: пунцовые маки, непролазные кандымовые заросли… Приехал бы он сейчас сюда полюбоваться на барханное море!..

Дервиш начиналась сразу же за ложбиной с куш-гези, так непредвиденно задержавшей его накануне. Неширокая — с полкилометра в поперечнике — полоска земли, постепенно сужаясь, уходила в море. Море было совсем близко, оно волновалось, бушевало, хотя кругом стояла тишина, но где-то далеко, может быть возле Баку или дальше, в Иране, еще не утихла буря. Темные, почти черные валы с нарастающим рокотом катились к пологому берегу и рушились, выплескивая на песок сероватую пену. Неровная подвижная кромка, светлея на темном, мокром песке, терялась вдали.

Редкие, сквозные кусты Кандыма росли на невысоких буграх посредине косы. Кустов было немного — то здесь, то там на вершинах бугров торчали тонкие острые пеньки. Стрельцов присел на корточки. Красноватые, кургузые ветки чуть слышно посвистывали, когда с моря порывами налетал несильный ветер. Концы веток были обгрызены овцами. На песке виднелись их коричневые орешки.

Под кустом лежал слой мелких, похожих на хвою — только короче, мягче — палых веточек. Весной и летом они были зеленые, заменяли Кандыму листья, после первых заморозков осыпались.

Стрельцов обшарил вокруг куста весь слой — бурый, легкий, влажный. Плодов не было. Надо порыться в песке — шарики опали еще летом. Он запустил руки в холодный как снег, светло-серый песок, стал просеивать между пальцами. Нет ничего… Под вторым, под третьим, под пятым кустом — пусто, везде пусто… Руки быстро замерзали. Расстегнув плащ, спецовку, рубаху, Стрельцов спрятал руки под мышками — быстрей отогреются. Да, недаром сказал Решетов: «Если посчастливится, найдете…»

Он вдруг почувствовал сильную усталость, словно провел в песках весь день, — ныла спина, зябли и уже не отогревались руки. Скорее бы добраться до дома, лечь на кошму и ни о чем не думать! Он напоследок взглянул на море. Оно было видно, как сквозь мутное стекло; на берегу уже вставали невидимые издали жидкие смерчи.