Облака и звезды

Он наклонился над бумагой, навел лупу. В косо падающем, неожиданно усиленном лупой, размытом матовом свете виднелось нечто темное, непонятное, страшное. На снежно-белом поле лежала большая безликая голова, круглая, дико лохматая, в толстых бурых вздыбленных волосах. Сквозь них чуть темнел надежно укрытый орешек. В нем таилась молчаливая упорная жизнь зародыша, ростка, куста. Этот куст останавливал, укрощал злые барханы.

Стрельцов взглянул в книгу, прочел: «Calligonum Caput Medusae — Кандым Голова Медузы».

ЦИКЛОН

1

Сейчас она выйдет из палатки, уже скрипнула раскладушка — это Леся вылезла из спального мешка, оделась, теперь отстегивает полсть — шесть крючков.

Ашир сидит на холодном утреннем песке спиной к Лесиной палатке, перебирает собранные накануне растения. Сверху лежит совсем свежий Патлак, цветущий экземпляр, по-латыни — Смирновия Туркестана.

На верхушке твердого серо-зеленого стебля — прута — с мелкоперистыми листочками светятся, тихо сияют удивительные цветы — все разные, непохожие друг на друга: верхние — розовые — постепенно переходят в голубые, в синие и, наконец, в лиловые.

Кажется, разноцветные, ярко освещенные солнцем мотыльки сели отдохнуть на жесткий прут, сложили крылышки и эти крылышки чуть вздрагивают — вот-вот раскроются, маленький рой вспорхнет и унесется ввысь, в небо.

Вчера Ашир увидел Смирновию на барханных песках, недалеко от лагеря, осторожно вырыл, держа в вытянутой руке, быстро пошел в лагерь.

И все-таки от жары Смирновия немножко увяла. Ашир поставил ее в банку из-под тушенки и посолил воду.

За ночь Смирновия отошла. Другие растения вон какие вялые, а она совсем живая…

Сейчас Леся пройдет мимо, хрипловатым со сна голосом скажет:

— Салям, Ашир! Как спалось? Что снилось?

Потом увидит Смирновию, всплеснет руками:

— Боже мой! Какая прелесть! Где же вы ее взяли? Как она называется?

А он засмеется:

— Это? Это Патлак. Растет только у нас, в Туркменистане, — и подаст ей совсем живую Смирновию.

Ашир кладет Смирновию в верхний гербарный лист, как будто она тоже лежала в папке. Он оглядывается, он знает каждое движение Леси. Вот она откинула полсть, вышла, посмотрела на еще бессолнечное, темно-синее небо, заложив за голову тонкие, ровно загорелые руки, громко зевнула. Короткие рукавчики красной блузки сдвинулись до самых плеч. На левой руке — три пятнышка — прививка оспы в детстве.

Ашир наклоняется над гербарным листом, указательным пальцем гладит жесткие пепельно-зеленые, словно запорошенные барханной пылью, листочки Смирновии, потом мизинцем — кожа на нем не такая грубая — осторожно расправляет разноцветные лепестки.

Шаги на песке неслышны, но Ашир чувствует — сейчас Леся проходит возле него, осторожно ступая по холодному песку босыми ногами. Он задерживает дыхание, концами пальцев чуть приподымает с листа Смирновию, чтобы Леся сразу ее заметила.

— Здравствуйте, Ашир!

Он быстро оборачивается и видит Лесину спину — прошла мимо, не спросила: «Как спалось? Что снилось?» Нет, просто поздоровалась, и не как всегда — по-туркменски, а безразлично, холодно — «здравствуйте», будто только вчера познакомились…

Ашир укладывает Смирновию в гербарный лист, закрывает его. Красивое, очень красивое растение, ничего не скажешь… Но чтобы было какое-то особенно выдающееся — нет, этого нет, стебель грубый, как палка, а пестрая окраска — от неодновременного распускания цветов; сменяется химическая реакция клеточного сока, только и всего. По форме цветок самый обыкновенный, как у всех бобовых, — неправильного, асимметричного строения: парус, лодочка, два весла. А пигмент очень нестойкий — после сушки венчики быстро обесцвечиваются, становятся прозрачными, как осиные крылья.

Он быстро укладывает растения в ботаническую сетку, туго перевязывает шпагатом и идет к своей палатке.

Леся умывается возле кухни, сама себе льет воду на руки. Еще вчера он лил ей воду, а она ему. Больше этого никогда не будет. Зачем? Леся уже все забыла, забыла, как вчера они сидели возле ее палатки, разбирали гербарий; он говорил, как по-туркменски называются пустынные растения, а она записывала в общую тетрадь и смотрела на него из-под длинных, густых, очень черных, будто насурьмленных, ресниц.

Когда он увидел ее в первый раз — две недели назад в Казанджике перед выездом сюда в пески, — сразу подумал: неужели может быть такая красивая? Никогда не видел он такой в жизни, только в кино, но то были артистки, а Леся — просто студентка Киевского университета, как и он, перешла на третий курс. И он в душе сразу же стал придираться, искать недостатки — вот ресницы наверняка сделала себе в Ашхабаде, в дамской парикмахерской на Первомайке. Едет в пески, а красоту наводит… Но потом увидел ее совсем близко — нет, ресницы не насурьмленные, настоящие, такие выросли, и маникюр старый, только на одном ногте остался, волосы прямые незавитые. Не была она на Первомайке.

Сильно удивила его Лесина речь — неправильно говорит по-русски, куда хуже, чем он: не «горох», а «хорох», и еще — «хора», «хоре». И ударения ставит не там, где надо.

Он подумал — сказать, поправить? Нет, не стоит — еще обидится: «Не вам меня учить русскому языку. Сперва сами хорошенько научитесь», или что-нибудь такое, что иногда говорят нерусским. И он только, разговаривая с нею, стал подчеркивать твердое «г», повторяя сказанное ею слово, и выделять правильные ударения, но она ничего не замечала, говорила по-прежнему — «хорох, хора, халоши». Нет, ничего с нею не поделаешь…

Прошло несколько дней, и он с удивлением заметил, что ему нравится и это мягкое «г» — почти «х», и неправильные ударения, и совсем уж украинское — «Та ну вас! Та шо вы!».

И он понял: ничего теперь он с собой не поделает, ничего уже нельзя поделать…

Вчера вечером они сидели возле ее палатки, разбирали гербарий, и она спрашивала, как будет по-туркменски «да», «нет», «отец», «мать», «вода», «хлеб», и все записывала в красную книжечку тонким карандашиком с золотым колпачком. Потом вдруг спросила:

— А как будет: «Я вас люблю»? — и близко посмотрела ему в лицо, прищурив свои небольшие, орехового цвета глаза.

Он опустил голову, сквозь смуглоту румянец не пробился, только лицо еще больше потемнело. Зачем спросила? Хочет посмеяться? А она дернула его за рукав:.

— Ну чего ж молчите?

Он сказал очень тихо:

— Мен сени сойярин.

— Как? — переспросила она. — Как? Громче, Ашир, не слышу.

Он повторил совсем уж шепотом.

— Ну вот спасибо, — сказала она и попросила записать это в красную книжечку.