Облака и звезды

— Хорошо, — бессильно шепчет она, — погоди, погоди, хорошо!

Леся всем телом поворачивается к Аширу, и он слышит тихий смех.

— Что вы, Леся? — встревоженно спрашивает Ашир. — Что с вами?

— Ах, господи, — хриплым, веселым голосом говорит Леся, — ах, господи, до чего глупо! Ну просто дико глупо. Я — дура, только сейчас сообразила…

— Что сообразили? — тихо спрашивает Ашир.

— «Что», «что»… Понятно, почему случилось все это! Сама я во всем виновата. Вы же не за Смирновией шли, Ашир! Вы знали, что она отцвела, — последний экземпляр с цветами сорвали, а пошли, побежали в пески, несмотря на бурю. Почему?

Ашир молчит. Он затаился в своей сырой ямке. Он хочет одного, только одного — чтобы Леся больше не говорила ни слова, замолчала совсем.

Но она уж поняла — удар нацелен точно.

— Ужасно, ужасно глупо! И как я сразу не сообразила — сама не знаю.

Ашир видит: она подползает к нему на коленях. Вот уже видны глаза, нос, чуть белеют зубы. Она смеется, молчит и смеется.

— Слушайте, Ашир, вы побежали в пески, чтобы услышать что-то по-туркменски. Правда? Для этого пошли сюда в бурю и меня повели за собой? Да?

Она придвинулась совсем близко, хочет рассмотреть его лицо. Он вжимается в бархан.

— Ашир, вы хотели услышать три слова, только три слова; что, разве не правда? Ну вот, так и быть, я говорю вам эти три слова: мен сени сойярин! Довольны вы? Сойярин, — повторяет раздельно — сойярин! До чего смешное слово! Господи, и говорят же люди на этаком языке — сойярин! — Она хохочет, вплотную приближается, заглядывает в лицо. — Ну вот, ваше желание исполнилось — можете на радостях хлебнуть из своей персональной фляжки и сладко заснуть под родным барханом.

Леся подымается, секунду стоит над Аширом, потом идет и ложится с противоположной — плоской, наветренной стороны бархана.

Тишина. Ашир лежит в своей сырой ямке. Его бьет крупная дрожь, трясутся руки, ноги, стучат зубы. Отчего? От холода? Не знает он, не знает…

Ашир даже не пытается унять дрожь, он только часто дышит и сильнее прижимается к холодному бархану, осыпающему его мелким, холодным песком.

…Спал он или не спал в ту ночь? Кажется, все же забылся перед рассветом, потому что, когда открыл глаза, увидел: над песками, над всей пустыней стоит огромная тишина. Темно-синее, бессолнечное небо, совершенно чистое, по-ночному холодное, спокойно ждет солнца.

И солнце взошло, как всегда в пустыне, очень быстро. Над выгнутой линией горизонта возник нежаркий лучистый сегмент, а через минуту показалось по-дневному небольшое, сразу лучистое, слепящее солнце, стало деловито подыматься вверх, готовое к своей привычной работе — нещадно палить остывшую за сутки пустыню.

Ашир поднялся, стряхнул песок. Леся спала. На ее побледневшем, очень красивом лице ночные слезы оставили извилистые грязные следы.

Но вот она проснулась; щурясь от солнца, посмотрела вокруг, остановила строгий взгляд на Ашире.

— Пошли?

— Да, — сказал Ашир, — сейчас сориентируемся и пойдем.

Он говорил обыкновенным спокойным голосом, будто ничего не произошло. Они двинулись в путь. Солнце, видно, решило наверстать упущенное — с самого утра, даже еще не поднявшись как следует, палит в полную силу.

Они взяли направление на север.

Леся гордо шла впереди — надо показать, что больше не нуждается ни в ком.

Ашир шел шагах в десяти, смотрел на маленькие четкие следы и старался не наступать на них, не касаться их.

Вдруг Леся остановилась. Под ногами, придавленный молодым, новорожденным барханом, виднелся невысокий редкий кустик. Ветки покрыл серый песок, только одна наверху. Редкие темно-фиолетовые, почти черные цветы, похожие на птичий клюв, лежали на песке. Смирновия…

Леся наклонилась, отгребла песок. Под ним были мертвые, сморщенные цветы — до срока увяли на холодном ветру, под холодным песком.

Все же она вырыла Смирновию, оглянулась. Где Ашир?

Он шел уже далеко впереди, шел быстро, как будто был один в песках.

— Ашир! — громко позвала она. — Подождите, я нашла Смирновию.

Нет, идет не оглядываясь, вон уже скрывается среди барханов — виден по колено, по пояс, вот только голова видна в ковровой тюбетейке…

Скажите, какой самолюбивый! Обиделся за вчерашнее. Но она сильно перенервничала, вот и позволила себе лишнее. Да и что особенного она сказала? Надо понимать — девушка впервые в пустыне, заблудилась… Надо же понимать…

Леся уверенно шла по большим, широко расставленным следам Ашира, стараясь ступать след в след. Ничего! Сейчас тихо — следы не пропадут.

Она миновала большой старый бархан и увидела Ашира: он сидел на песке — ждал. Заметив ее, поднялся, пошел дальше.

Она умерила шаг. Ладно! Пусть идет. К нему как к человеку, а он еще ломается. Еще вопрос — кто должен обижаться? Другая и не посмотрела бы. А у нее мягкий характер, отходчивый.

Леся оглянулась. Барханы кончились, пошли песчаные бугры, поросшие кустарником, — как и барханы, одинаковые, неотличимо похожие друг на друга.

Непонятно, как Ашир находит дорогу? Все-таки вчера она немножко резко с ним обошлась… Он снял спецовку, отдал ей, а сам всю ночь дрожал в одной рубашке. Ну ничего! В лагере надо попросить полить на руки, когда умываешься, невзначай положить руку на плечо — песок, мол, попал в тапочки, — и полный порядок! С парнями чем строже, тем лучше — больше ценят.

Солнце умерило ход, медленнее подымается, а в зените остановится, начнет палить во всю силу. Над саксаулами на буграх уже дрожит горячий воздух. Очень жарко, даже жаль ночного холода. Она вчера почти не пила, сейчас опять все горит внутри. Позвать Ашира? Вода у него есть — туркмен, привык мало пить.

— Ашир, — крикнула она, — дайте напиться!

Ага! Остановился, ждет.

Она подходит, смотрит на него из-под ресниц. «Ну что, мы еще сердимся?»

Не отвечая на взгляд, он снимает флягу, отвинчивает колпачок, вынимает пробку.

Она смеется:

— Что, опять как младенца будете поить? Вы меня совсем за ребенка считаете, Ашир.

Он молча смотрит поверх ее головы.

— У-у, злюка! — Она приникает к фляге.

Он дает ей выпить чуть больше, чем вчера, и забирает флягу:

— Довольно.

Ей очень хотелось пить еще, но она ничего не сказала, только спросила:

— Далеко лагерь?

Он молча, будто не слышал, пошел дальше. Она забежала вперед.

— Вы сердитесь, Ашир? Такой злопамятный? А я вот что нашла, — она вынула из-под спецовки Смирновию. Цветы осыпались. Остался голый, твердый, серый прут. Но Ашир даже не взглянул на Смирновию. Он смотрел вперед и все шел и шел. За одну ночь лицо его почернело, осунулось, стало какое-то острое.