Облака и звезды

— Стеганкой, черт, стеганкой хватай!

Кара окутывает рыбу стеганкой. Рыба свирепо чмокает, тянется разверстой пастью к Кара. Поздно! Осетр на дне баркаса. Кара веслом стукает его по голове. Мелкая дрожь, затихая, проносится по рыбьему телу. В последний раз вяло поднялся и опал хвост. Конец!

Иван Иванович слизнул кровь с руки, но кровь все течет и течет.

— Хорошо задел, — он опускает руку за борт, — сейчас море все промоет.

— Давайте я буду выбирать, — предложил Кара.

— Нет, нет, Давлетыч, не лезь, не мешай. Сегодня мой день.

Иван Иванович опять берется за шнур, ведет баркас к последним крючкам.

Часть живцов здесь сорвана, часть помята зубами.

Последней берут севрюгу — тоже небольшую, как и первая.

— Ничего, и этого хватит. — Иван Иванович накидывает на плечи мокрую, в рыбьей слизи стеганку, приподымает со дна баркаса уснувшего осетра. Рыбьи глаза уже помутнели, смотрят мертво. — Килограммов на восемь… не знаю, как мы его взяли без багра…

Он меряет рыбу четвертями, заглядывает в пасть, дергает за поводок. Крючок намертво увяз в глоточных зубах, не поддается.

— Ладно, потом достанем, — Иван Иванович осторожно кладет осетра на место. — Я давно, на воле еще, читал книжонку — что-то там про жизнь на земле, про какие-то эры… Все забыл, одно помню: красная рыба — самая древняя из всех рыб. Ни сома, ни щуки, ни сазана — ничего не было, а севрюга, осетр, белуга уже плавали… Потому она такая сильная, дикая — очень древняя рыба…

Еще рано — всего двенадцать часов, а ловля кончена — добыча лежит на корме.

На берегу рыбу разделывают все трое. Иван Иванович перевязал руку тряпкой, тоже чистит севрюгу. Большого осетра потрошит Кара.

— Самка. — говорит он, выбирая внутренности, — весной икру метала.

Овез перестает чистить, подходит, смотрит. Иван Иванович уже управился со своей севрюгой, быстро нарезает ее большими кусками.

— А у вас самец? — спрашивает Кара.

— Самец, самец — вон молоки.

— Хорошо, что эта, большая, всю икру весной выбросила, — говорит Овез, — мальки сейчас уже плавают, растут.

Рыба порезана на куски, сложена в котел.

Всем очень хочется есть — с утра пили только кок-чай с хлебом. Овез принес из дому буханку хлеба и соли — денег дома нет. Мать давно занимает у соседей, когда отдавать — неизвестно.

Пока варится рыба, все сидят молча, курят, ждут. Потом жадно едят рыбу — прямо из котла, не выкладывая в миски. Первые куски съедают без соли.

Постепенно наступает насыщение. Жуют теперь медленно, руки тянутся к солонке.

Можно еще есть и есть, но Иван Иванович накрывает котел крышкой:

— Хватит! На ужин, на завтрак надо оставить. Кара и Овез улыбаются — наелись, повеселели. Все снова закуривают, ложатся на кошму в палатке.

Иван Иванович пускает дымовые кольца, нанизывая их одно на другое.

— Вот мы сыты, — говорит он, — лежим, покуриваем. А мать ваша, сестры — они как, ели?

Кара и Овез смущенно молчат. Правильно, все правильно — забыли совсем про дом. Чужой человек вспомнил…

— Можно вареную рыбу отнести, — неуверенно говорит Кара.

— Наши объедки? Эх, хозяин, хозяин… — Он достает свежую пачку «Беломора». — Давайте по последней, и айда верши ставить. Вечером все крючки наживим. Что делать — нужда… Разживемся шпагатом, сеть сплетем, тогда верши, переметы — все побоку. Хорошего в них мало…

Поставили верши и легли спать — очень плотно наелись, двигаться тяжело, в сон клонит.

Первым проснулся Иван Иванович — замерз под непросохшей стеганкой. Секунду сидел, моргал глазами — непонятно, где находится. Все вспомнил, быстро встал на ноги.

Ровный свет пасмурного неба уже потускнел — ни день, ни вечер.

Кара и Овез спали на кошме в стеганках, в резиновых сапогах, повалились тут же — сон сморил после сытного обеда.

— Рыбаки, подъем!

Иван Иванович, ежась, надел в рукава непросохшую стеганку, пошел к баркасу.

Верши стояли недалеко от берега, в зарослях морской травы. Там всегда много бычков. Иван Иванович поехал к ним один.

Тем временем братья готовили перемет — распутывали поводки с крючками.

Они сидели возле кибитки и смотрели, как Иван Иванович, почти не двигая веслами, подплывает к вершам. На море было тихо — даже отсюда слышно, как стекает вода с прутяных вершей, как слабо бьются бычки.

— Обещал сеть сплести, а ловит бычков, — сказал Овез.

Кара поднял голову от перемета:

— А шпагат где? В лавке есть? Ты заходил?

— Нет.

— Почему?

— Денег все равно нет, и я шел с вершами. Куда с ними пойдешь? От сарая свернул прямо по барханам, к морю.

Кара молча полез в плащ, вытащил пачку «Беломора». Осталась одна папироса. Он посмотрел на нее, выбросил, достал коробку с махоркой.

— Будешь крутить?

— Давай.

У Овеза был свой кисет, но он взял у брата.

Они курили и смотрели на море. Иван Иванович уже причалил к берегу, выбросил на мелкую воду три верши. В них слабо забились и тут же смолкли пойманные бычки — успокоились в воде; плавают, думают — все в порядке.

Иван Иванович махнул братьям — пора за работу.

Кара и Овез взяли перемет за оба конца, осторожно понесли, чтобы не запутать поводки. До темноты надо наживить полтораста крючков, выйти за километр в море, поставить перемет на якоря.

Работали все трое. Иван Иванович наживлял с одного конца, Кара и Овез — с другого. Иван Иванович работал очень быстро, вскоре подошел к крючкам Овеза, оставил ему десяток, перебрался на середину, пошел на сближение с Кара.

Кара наживлял медленно, невольно отвлекался, смотрел на руки Ивана Ивановича — тот работал прямо как фокусник. Старая рыбачья сноровка. Куда ей деться…