Облака и звезды

Кара шел очень медленно, стараясь растянуть время.

Как долго тянется день; октябрьский день, а какой длинный… Кажется, вчера вышел с косы, заходил домой, видел, как плакала Момыш, закрывала косами лицо. Хорошо, хоть матери не было дома…

Кара почувствовал усталость, голод. На косе ничего не ел, думал дома позавтракать. А в дом и войти не пришлось… Он остановился, сел на холодный песок. Рубашка прилипла к спине — «сидор» был мокрый насквозь, даже стеганку промочил. Песок сразу облепил его.

Не снимая лямок, Кара привалился к бархану, надавил на «сидор». В мешке слабо хлюпнуло, пискнуло, будто рыба была еще живая.

Надо идти. Он встал, двинулся вперед, петляя между барханами.

Как ни медленно шел — еще засветло из-за барханов показалась, стала подыматься, расти красная труба кирпичного завода. Два километра — и райцентр…

Кара свернул в сторону — сделать крюк. Он уже не смотрел на часы, смотрел только на небо.

Надо не думать ни о чем, идти и идти. Скоро все кончится. Он сдаст рыбу, вернется на косу. Надо, чтобы все это кончилось. Как — неизвестно, не знает он как, но надо одно — кончить это, и все!

Он вдруг опять, незаметно для себя, подошел к шоссе, к дороге. Дорога была пустынной, уходила вдаль — к райцентру. Кара заметил: асфальт потускнел, уже не отсвечивает голубым — солнце наконец-то ушло за высокие барханы, и над ними стояло багряно-золотое зарево. Значит, солнце еще не скрылось.

Кара снова сел на песок. «Сидор» сильно холодил спину. Ничего! Теперь уже недолго ждать.

Вот небо дрогнуло, стало быстро гаснуть, будто кто повернул там выключатель — солнце опустилось за горизонт. Сразу почернели тени от больших барханов, потом барханы сами стали уже не серыми, а темными.

Можно идти. Он не решился сразу выйти на шоссе, хотя через двадцать минут совсем стемнеет — в пустыне зори очень короткие. Но как обидно будет, если его сейчас увидят, — целый день напрасно старался никому не попасться на глаза.

Кара шел рядом с шоссе. Песок здесь был неглубокий, нога не увязала. Опять полезла из земли труба кирпичного завода — уже не красная, а темная, резко выделялась на гаснущем небе.

Показались первые домики окраины. Окна их светились от зари.

У шоссе стояли две буровые вышки — геологическая разведка. Весь Челекен обследуют, нефть ищут.

Кара оглянулся — пусто, никого. Теперь уже смело можно идти по шоссе, — если кто и встретится, в темноте не увидит ни лица, ни «сидора» за плечами.

Усталые ноги легко ступали по твердому асфальту — куда лучше идти, чем по песку, даже мелкому.

Давно он не был в райцентре — целый год. Вышки вот появились…

Новый Дом культуры — бетонная коробка без крыши, без окон, без дверей — темнел недалеко от вышек. Такой он был и в прошлом году. Верно, законсервировали стройку. Нефть бурят на большой глубине, очень много денег надо.

В огромном темном зале было холоднее, чем под открытым небом. В окна, в двери смотрит тьма, ночь.

Тихо, никого нет. Может, ушел перекупщик?

Кара кашлянул. Сейчас же от темной стены отделился, словно вышел из нее, темный человек, но не пошел навстречу, остановился, ждет.

Кара сказал негромко три слова:

— От Ивана Ивановича.

— О, салям алейкум!

Туркмен! И сразу узнал, что Кара тоже туркмен, хотя он сказал русские слова.

— Салям! — коротко ответил Кара.

Только старики говорят еще приветствие полностью, как сейчас вот этот…

Они заговорили по-туркменски…

Почему не пришел сам Иван Иванович? Болен? Ай, плохо, плохо! Много работает, часто в море выходит, вот и заболел. Нельзя так. Надо здоровье беречь…

Перекупщик снял с плеч мешок, быстро развязал «сидор», переложил рыбу.

— Помялась сильно… Вчера ловили?

— Сегодня утром.

— А почему совсем твердая?

— Шел сюда очень долго… Днем как пройдешь?

— Правда, правда, — торопливо согласился перекупщик, — днем никак нельзя. Милиция везде стоит, на всех смотрит. Опасно днем ходить. Только ночью можно. А ночью один пост — возле райисполкома. Ходи где хочешь, носи что хочешь, — он засмеялся тихо, но отрывисто, будто напала икота.

Кара сложил вчетверо твердый мокрый «сидор», взял под мышку, собрался идти. Но перекупщик стоял, не уходил.

Глаза привыкли к темноте. Можно рассмотреть широкое лицо, круглую каракулевую шапку.

— Ты рабочий из порта?

— Нет, — сказал Кара, — я рыбак.

— Рыбак? В артели?

— Да.

— А почему переметы ставишь?

Кара не хотел объяснять, сделал шаг к выходу.

Перекупщик взял за руку.

— Обожди.

— Чего ждать? — грубо сказал Кара. Он устал, сильно хотел есть, а до косы еще пятнадцать километров.

— Иван Иванович уезжает домой, — знаешь? Больше не придет сюда. Очень хорошо! Зачем он нам, правда? Разве без него не сможем работать?

Слова перекупщика ошеломили Кара. Иван Иванович уезжает! Почему же он молчал? Как теперь быть с сетью? Сколько дней пропало…

— Иван Иванович очень жадный, — сказал перекупщик, — очень любит деньги. Много денег брал. Красную рыбу никто не ловит: нельзя — штраф. Иван Иванович брал с меня сколько хотел. Очень нехорошо делал. Я тоже должен заработать. Правда? Мне надо продать рыбу — самое опасное дело. А Ивану Ивановичу что? На косе людей нет. Поймал рыбу, принес, сдал, получил деньги. — Перекупщик беспокойно взглянул на молчавшего Кара, заговорил еще быстрее: — Верно, он тебе мало денег давал? Очень жадный — все только себе берет, Я буду хорошо платить — шесть рублей за килограмм. Мало? Ладно! Семь рублей за килограмм. Больше не могу. Через день приноси сюда, в Дом культуры, когда стемнеет. Второй день будешь для артели ловить. Тридцать процентов плана сделаешь — скажут: «Молодой рыбак, больше не может, еще не умеет». Приедут на косу — вы все хорошие продукты спрячьте. «Один хлеб и селедку едим, очень плохо живем».

Он опять коротко засмеялся — заикал.

— Сколько Иван Иванович брал за рыбу? — спросил Кара.

— Э, что Иван Иванович! — перекупщик махнул рукой. — Ивана Ивановича больше нет. Мы с тобой остались — хорошие рыбаки, иомуды, друзья. Как твое имя? Я — Мамед.

Кара ничего не ответил. Он думал. Семь рублей — это цена перекупщика. Выгодная для него цена. Он говорит: «Иван Иванович очень много брал». И все деньги прятал, только покупал продукты, чтоб они не ели дорогой рыбы. Ее продать можно по большой цене. Значит, давно уже были деньги на капроновую сеть. Давно можно было поехать в Ашхабад, вернуться, ловить селедку, спокойно ждать машину из артели, спокойно ходить в Карагель, не по барханам ходить — по дороге, по которой все ходят, спокойно встретить кривого Байрамова: «Салям, Кадыр-ата!» — «Салям, Кара. Как селедка идет? Ловишь?» И матери не надо было бы ходить ночью в Дагаджик, и Момыш не плакала бы, не закрывала косами лицо.

— Сколько красной рыбы ты взял у Ивана Ивановича? — спросил Кара.

Перекупщик нетерпеливо дернул головой, он уже сердился, но не показывал вида.

— Э, «сколько, сколько»… Много взял, много денег отдал. Иван Иванович каждый хвост считал. Сейчас ты его долг принес. В прошлый раз сдачи не было. Сказал: «Рыбой отдам». Не будем его вспоминать. Лучше скажи: «Мамед, давай вместе работать». Тебе деньги нужны? Я дам.

Перекупщик вытащил толстый бумажник, отвернулся, зашуршал деньгами. Выбрал бумажку, очень близко поднес к глазам, долго смотрел, потом протянул Кара: