Облака и звезды

— Вот возьми задаток. Иомуд иомуду должен верить.

Кара взял бумажку, разорвал пополам, плюнул на нее, бросил в глаза перекупщику и выбежал из Дома культуры.

10

Он быстро шел по темному ночному шоссе, шел и плакал злыми слезами. Прижатое к телу локтем, под мышкой лежало что-то твердое, мокрое, липкое. Кара даже задохнулся от ярости, ударил свернутый «сидор» об асфальт, ногой отшвырнул далеко в темноту.

Под низким, рыжим от электрического света небом остался позади райцентр, пропала в темноте черная коробка Дома культуры, буровые вышки.

Невидимое шоссе уходило вдаль, к Карагелю. Нога чувствовала надежную твердость асфальта. С моря подул ветер, несильный, ровный, на всю ночь. Кара ощутил мгновенный холод на мокрых веках, но веки тут же высохли. Он убыстрил шаг, почти бежал. И по обеим сторонам шоссе мимо него неслись яркие, осенние звезды.

Он не заметил, как встал из темноты Карагель, тихий, пустынный, темный, спящий — движок давно уже выключили, было очень поздно. Мелькнули и пропали последние окраинные домики. Между свай была темнота.

Шоссе сразу оборвалось. Но нога нащупала слабо наезженную колею, дорогу в диких песках. По ней ходили и ездили люди.

Кара шел широким, твердым шагом. Он не чувствовал ни голода, ни усталости. Все пропало от злости, от обиды, от слез, высушенных ветром.

Песчаная дорога была светлее асфальта, тускло мерцая в темноте, шла за линией берега — то удалялась от него в глубь косы, то подходила к морю совсем близко; тогда из тьмы Кара слышал глухой, слабый плеск невысокой ночной волны. Каспий был невидим, но он не молчал, подавал голос. И Кара становилось спокойнее, легче на душе.

Палатки он не заметил, увидел только красное пятно костра. Оно светилось ровным, неподвижным светом, потом стало увеличиваться, расти.

Костер горел, жил: уже можно было различить его дымное пламя.

Кара взглянул на часы — начало первого. Они уже спали в это время. И тут на ярком, языкатом, подвижном фоне возник понурый черный силуэт.

Песок заглушил шаги. Кара внезапно появился у костра. Согнутая спина Овеза испуганно вздрогнула, распрямилась — он сидел у огня, подбрасывал сухие ветки сарсазана. Овез блестящими от огня глазами снизу вверх смотрел на брата.

— Почему не спишь?

— Тсс! — Овез поднял палец, указал на палатку. — Он заснул. Сказал: «До утра жги костер, меняй угли в жаровне».

Кара почувствовал, как внутри него подымается страшная, злая сила, толкает к палатке.

Обеими руками он раздвинул полсть.

Тускло горела «летучая мышь». Рядом с фонарем на белой скатерке стояла пустая бутылка коньяка, возле нее на бумажке — обсосанные ломтики лимона, открытая коробка папирос «Люкс».

Иван Иванович лежал у стенки на кошме, дышал тихо, спокойно. В ногах его в жаровне мелкими синими огоньками горели свежие, недавно принесенные из костра багровые угли.

Секунду Кара молча смотрел на большую длинную голову с жестким густым бобриком, лежавшую на подушке, на маленькие крепкие руки, сложенные на животе. Руки мерно подымались и опускались вместе с дыханием спящего. Два одеяла накрывали Ивана Ивановича, края их были аккуратно подоткнуты с боков.

— Подъем! — негромко сказал Кара.

Иван Иванович глубоко вздохнул, открыл глаза, увидел Кара, улыбнулся.

— Почему так поздно, Давлетыч?

— Подъем! — повторил Кара.

Лицо Ивана Ивановича недовольно сморщилось.

— Ты что, выпил? Давай ложись. Ночь на дворе. — Он обеими руками подтянул повыше края одеял.

Кара нагнулся, сорвал с Ивана Ивановича одеяла, швырнул в угол.

— Уходи!

Иван Иванович быстро сел на кошме. На лице его появилось смятение, все же он попытался еще говорить строго:

— Чего буянишь? Ложись спать!

— Сейчас уходи отсюда, грязный шакал! — Кара засунул руки в карманы стеганки. Он очень боялся за свои руки.

Иван Иванович увидел, как вспухли, зашевелились карманы стеганки. Кулакам в них было тесно.

Он подобрал ноги, сел по-турецки, он явно опасался встать и приблизиться к Кара.

— Успокойся, Давлетыч. Завтра все обсудим. — Голос его стал испуганным, ломким. На всякий случай он взял из-под подушки и быстро надел в рукава телогрейку, натянул на голову пилотку.

— Если не уйдешь через минуту, буду бить, — сказал Кара. — Даю одну минуту.

Иван Иванович понял — это последнее слово. Надо убираться.

Он обул ботинки, пощупал телогрейку на груди; видно, там все было в порядке, все на месте. Покорным страдающим голосом сказал:

— Я иду, иду. Сейчас ухожу… До утра не дал побыть… Вот она, благодарность… Ладно, бог с вами!

И, согнувшись, прижимаясь к брезентовой стенке, почти выполз из палатки, в последний раз — уже у выхода — боязливо оглянулся на Кара — не ударил бы напоследок.

Но Кара не смотрел на него. Он стоял и пристально смотрел на «летучую мышь». Потом вышел из палатки. Было тихо, даже моря не слышно. Кругом стояла глубокая тьма. В ней исчез, пропал Иван Иванович.

Кара подошел к костру, ногами разбросал по песку догорающие ветки, вернулся в палатку.

Овез сидел на обычном своем месте у входа. При Иване Ивановиче он редко проходил на середину палатки.

— Плохо получилось, — сказал Кара, — обманул он нас. Совсем плохо получилось…

— Я знал это, — тихо отозвался Овез, — с первого дня знал.

— А почему молчал?

— Боялся, ты будешь сердиться…

— Ладно, — сказал Кара, — нитки у нас есть?

— Есть.

— Завтра утром надо починить сеть. Она не такая плохая. Хорошо починим — можно еще ловить.

— Конечно, можно, — сказал Овез.

ОБЛАКА И ЗВЕЗДЫ

КУМУЛИ

1

На рассвете Осокину сквозь сон послышалось, что в дверь его кабинета кто-то постучал. Он поднял голову и, затаив дыхание, прислушался: кругом было тихо.

«Приснилось, — подумал Осокин, — никого там нет».