Облака и звезды

Он с огромным облегчением провел рукой по лбу и закрыл глаза. «Спать. Теперь спать…»

И в ту же минуту стук повторился снова.

— Кто там? — вполголоса спросил Осокин.

— Дмитрий Михайлович, — раздался громкий шепот медицинской сестры, — Елене Николаевне совсем плохо, она просит к себе вас и Мишу.

— Сейчас иду, — сказал Осокин.

Еще час назад, напрасно стараясь уснуть, он думал о том, что это неминуемо должно произойти, но внутренне поверить этому не мог, и теперь, когда это уже произошло, он удивился, что случилось все так, как он и ожидал со дня на день.

С Еленой Николаевной Осокин прожил восемь лет. Когда она пришла работать на его метеорологическую станцию, он был уже не молод, жизнь его была занята наукой, и он почти свыкся с мыслью, что навсегда останется одинок. К Елене Николаевне он отнесся так, как относился ко всем женщинам, — вежливо и безразлично.

Ей было двадцать два года, она только что окончила институт; на метеорологическую станцию ее приняли младшим наблюдателем.

Первый разговор их произошел в марте. Елена Николаевна вышла на площадку, чтобы записать скорость движения облаков. Она стояла у нефоскопа Бессона и смотрела на облака. Осокин подошел к ней.

Услышав сзади шаги, она, не оборачиваясь, вдруг спросила:

— Дмитрий Михайлович, какие облака вы больше всего любите?

— То есть как? — не понял Осокин.

— Ну, о каких облаках вы можете сказать — это самые хорошие, самые мои облака? — И, не дожидаясь ответа, сказала: — А мои любимые — вот, кумули, — она показала вверх — там плыли огромные кучевые облака. — Они прилетели позавчера, вместе с первыми грачами.

Она взглянула на Осокина, и он впервые заметил необычайное сочетание в ее лице: брови и ресницы черные, а глаза и волосы совсем светлые. Он смутился и, рассердившись на себя за это, резко повернулся и пошел к станции.

Через полгода они поженились. И на протяжении всего того времени, что прожили они вместе, Осокина не покидала мысль, что вся его теперешняя жизнь, все то счастье и радость, которые принесла ему Елена Николаевна, все это настолько необычно и не заслужено им, что вскоре неминуемо должно исчезнуть. Когда год назад врачи нашли у Елены Николаевны белокровие, Осокин подумал: «Ну вот и конец».

Дмитрий Михайлович оделся и вошел в комнату к сыну. Сквозь сетку детской кроватки у окна он увидел лицо Миши. Сейчас оно особенно поражало необычайным сходством с лицом матери: продольная морщинка на лбу, появлявшаяся только во время сна, черные брови при очень светлых волосах — все было как у нее.

Осокин вдруг вспомнил, как пять лет назад они с Леной сами заплетали эти шнурки — белые с синим, а потом долго не могли решить, где поставить кроватку, пока Миша сам не указал на место у окна: «Хочу тут».

— Михаил! — негромко позвал Осокин.

Мальчик открыл глаза.

— Одевайся, пойдем к маме.

Осокин отошел к окну и, пока Миша одевался, молча смотрел на совсем уже светлое апрельское небо.

2

Елена Николаевна лежала на высоко взбитых подушках. Лицо ее, обращенное к окну, было освещено зарей, Она слабо улыбнулась, увидя мужа и сына.

— А вот и Осокины пришли…

Она в шутку любила так называть их. Она хотела поднять руку, но не смогла, и тогда Дмитрий Михайлович понял, что силы уже оставили ее.

— Плохо мне, Осокины, родные мои Осокины, — тихо проговорила она. — Что на дворе, утро уже?

— Утро, — сказал Дмитрий Михайлович.

— И мороза не было? Ну вот видишь, твои синоптики опять напутали, а ты боялся, что яблони побьет… Открой окно, Дмитрий.

Осокин хотел возразить, так как на дворе было совсем еще холодно, но она взглянула на него, виновато улыбнулась, словно ей было неловко, что холод теперь уже больше не может повредить ей. Тогда Дмитрий Михайлович быстро подошел к окну, сильным рывком вынул зимнюю раму и широко распахнул окно.

В комнате стало очень светло и свежо. В саду цвели яблони, под ними слабо курились догоравшие костры — их разложили еще ночью, боясь, что на рассвете ударит мороз. Но мороза не было, и теперь, осторожно продираясь сквозь ветки цветущих деревьев, над садом поднималось большое малиновое солнце. Нижний край его был наискось срезан темной чертой горизонта.

— Вытри мел на рукаве, Дмитрий, — сказала Елена Николаевна, — вечно ты испачкаешься…

Он взглянул в окно.

— Вы видели вчера первые кумули, Осокины? Они лежали вдоль горизонта весь день. И сегодня лежать будут…

Она не могла уже говорить и знаком подозвала их к себе — отца и сына. Они опустились возле нее на колени, и стояли молча, без слов, строго и неподвижно и смотрели в последний раз на живое лицо ее.

Елена Николаевна пошевелила пальцами, и тогда они оба наклонились к ее рукам, головы их сблизились. Они прижали к лицу эти холодеющие руки, словно стараясь вернуть им тепло и жизнь.

Глаза Елены Николаевны потускнели. Она опустила веки, глубоко вздохнула. По лицу ее тихо покатились последние слезы. Тогда медицинская сестра подошла к Мише, взяла его за руку и повела из комнаты.

3

Быстрая золотая молния рассекала темные тяжелые тучи. Истекая синим дождем, тучи неслись над полями, погруженными во тьму.

А вдали, на горизонте, освещенном невидимым пока еще солнцем, сиял омытый лес. В нем, должно быть, уже пели птицы и на них с веток сыпались светлые дождевые капли.

Миша стоял перед большой картиной и смотрел на дождь.

Большой старинный дом был выстроен еще в конце восемнадцатого века. Здесь родилось и жило несколько поколений Осокиных. Путешественники, натуралисты, они большую часть жизни проводили в далеких экспедициях, изучая северное сияние, уральские горные породы или растительность тундры.

Из года в год дом Осокиных наполнялся новыми коллекциями, гербариями, чучелами птиц, редкими книгами и картами, старинными картинами, изображавшими природу. И постепенно дом этот стал похож на некий ковчег науки.

В одном углу зала висели изображения облаков. Это были не картины, а портреты. Художник писал каждое облако отдельно, придавая ему неповторимые черты, словно изображал человека. Разглядывая тихий розовый цирус, плывущий на страшной высоте, или стоячее огромное кучевое облако, или свирепый желтобрюхий нимбус, несущий грозу, Миша смотрел на них, как на всамделишные живые облака.

Но это было прежде, а теперь, глядя на знакомые изображения, Миша думал, что и облака, и дождь, и молния почему-то вдруг потускнели, словно остановились в своем движении и умерли, и на холсте вдруг стали заметны мазки красок.

Этого не было при маме. Они приходили сюда каждый день, садились под картину, на которой шел дождь, и, накрывшись маминым платком, «слушали дождь». Под платком было совсем темно. Миша спрашивал:

— Мама, можно посветить?

— Посвети.

Он вынимал из ее косы гребень, распускал волосы и быстро проводил по ним гребнем. С волос с сухим треском сыпались искры.