Облака и звезды

— Что ж, — сказал отец, — сон будет в руку. В старину было поверье: сны под ильин день сбываются.

— Ты все утешаешь меня…

Отец засмеялся. Смех его был не прежний, когда мы оба хохотали так, что мать заглядывала в комнату: «Что тут у вас?»

Теперь отец лишь тихо, как бы виновато ухмылялся, словно ему было неловко за свою болезнь.

Мне захотелось развлечь его.

— Папа, пойдем сегодня в Петропавловский бор, поищем цветущий вереск. Помнишь, в прошлом году ходили в ильин день?

— Что ж, можно пойти.

После грозы наш сад преобразился, ожил — мокрые листья яблонь слепяще сверкали на солнце, и весь сад тихо и влажно шелестел, хотя ветра не было: с верхних веток падали дождевые капли, под их ударами листья нижних веток вздрагивали.

Мы вышли из дома налегке, я взял только картонную папку и кухонный нож — выкопать вереск и посадить его в нашем саду.

Дорога в Петропавловский бор вела к мосту через Оскол. Мост этот я знал с раннего детства, вероятно лет с трех: отец и мать приводили меня сюда смотреть ледоход. Это был наш семейный праздник — его ждали уже с начала марта. Ледоход почему-то всегда начинался ночью. Еще недавно Оскол был по-зимнему белый, твердый, недвижный. Кое-где на нем виднелись маленькие лунки.

По воскресеньям рыбаки весь день сидели у них. Они выходили на лед, даже когда он уже вздувался и темнел под мартовским солнцем, а у берега синели полыньи.

Весть о ледоходе мгновенно облетала Куранск; все, кто был свободен, шли на мост.

Льдины плыли нескончаемыми косяками. В первый день шли льдины огромные — целые маленькие поля. Часто их пересекали пешеходные тропки, следы санных полозьев. На темном снегу желтела солома, упавшая с возов, иногда валялись утерянные вещи: погнутое ведро с раструбом — «цебарка», ременный кнут, оторвавшаяся с копыта, сверкающая на солнце подкова.

Были льдины, покрытые совсем нетронутым снегом: они плыли издалека — с пустынных, отдаленных от жилья верховьев Оскола.

На второй день льдины мельчали, плыли в одиночку, перед мостом кружились в водоворотах, сталкиваясь с огромными горбатыми «быками» — ледорезами, разбивались в крошево и исчезали.

Весь день на мосту стояла толпа. Расходились затемно, шли домой не спеша, прислушиваясь к шуму воды, к скрежету невидимых уже льдин.

Сейчас мы, как обычно, остановились на мосту. Оскол давно вошел в берега. Правый берег, высокий, обрывистый, прозванный за крутизну «Кавказом», почти отвесно спускался к реке. Домов здесь было немного, они лепились на редких маленьких площадках по склону берега. У такого дома не было двора — только крошечный «пятачок» перед входом, но я всегда завидовал «кавказцам»: они жили выше всех в Куранске, жили «в горах», оттуда было хорошо видно лесистое Заосколье с железной дорогой, по ней ежедневно проходили маленькие, как спичечные коробки, товарные поезда. Они исчезали в Петропавловском бору, и только по клубам темного дыма над деревьями было видно, что идет поезд. За бором лежала деревня Петропавловка. По праздникам оттуда доносился церковный звон.

Почти у каждого «кавказца» была собственная лодка. Целая флотилия их стояла внизу на реке. «Кавказцы» были заядлыми рыбаками — ловили с марта до октября.

— Папа, а ты хотел бы, чтоб мы жили на «Кавказе»? — спросил я.

Отец засмеялся.

— Постой, почему это мы должны переезжать на Кавказ? Разве тебе Куранск не нравится?

— Ах, да я не про тот Кавказ, не про настоящий, я про наш, вот про этот.

По лицу отца я понял — ему нравится мой вопрос: он любил неожиданное, странное, даже нелепое, лишь бы оно было необычным, не скучным, не пошлым.

— Что ж, на «Кавказе» хорошо бы пожить… А какой дом ты выберешь?

«Какой дом»… Каждый по-своему хорош: все, как ласточкины гнезда, висят над обрывом. Если ночью спросонья выскочишь за дверь, можно загреметь прямо в Оскол.

— Любой дом подходит, — сказал я, — все стоят очень высоко. В грозу тучи несутся над самыми крышами, все кругом наэлектризовано. Тут наверняка летают шаровые молнии. Не то что у нас, на Нагорной — за все время ни одна не появилась…

Отец усмехнулся.

— Тут самое главное — выдержка и терпение… — Он взглянул на вечереющее небо. — Может, двинемся?

Но мне хотелось еще постоять на мосту, посмотреть на Оскол. Отсюда он казался необыкновенным — черно-золотым: солнце уже снизилось, лучи, отражаясь в реке, плавили ее; течение дробило солнечные блики, они сверкали, прыгали, и вода вдали была веселая, живая. Неужели это та же вода, что и под мостом, — медленная, тяжелая, черная от теней? В ней наверняка не держится рыба…

Я столкнул ногой несколько мелких щепок, они отвесно полетели вниз, шлепнулись на воду. Сейчас же вокруг них возникла неистовая возня — щепочки запрыгали в воде: стаи уклеек набросились на них, стали объедать. Я обрадовался: сколько рыбы! А я-то думал — под мостом она не живет.

Отец, улыбаясь, смотрел на воду — тоже любовался уклейками.

Пора идти в бор, иначе обратно будем возвращаться затемно.

Булыжная дорога обрывалась перед мостом. За ним был уж не город, а Куранский уезд. По ту сторону Оскола от моста на Петропавловку начинался проселок, сильно разбитый лошадьми. Идти было трудно — нога по щиколотку увязала в глубоком речном песке. До старого бора оставалось недалеко, но я видел — отец идет медленно и виновато улыбается. Эх, напрасно пошли мы сегодня в Петропавловский бор…

— Папа, тебе плохо? — спросил я. — Может, вернемся?

Он удивился:

— С чего ты это взял, Толик?

— Тебе трудно идти.

— Не более, чем тебе, — по такому песку даже битюги еле тащатся. Это же пойменная терраса — песок здесь очень глубокий.

Мы поравнялись с невысокими холмами, поросшими красноталом. Я знал каждый холм: в первый же теплый солнечный день мы ходили сюда всей семьей за вербными «баранчиками». Дома их ставили в бутылки с водой, они еще долго жили, потом начинали тихо осыпаться.

Отец тоже вспомнил о «баранчиках», он остановился, смотрел на краснотал, покрытый теперь узкими сизыми листьями.

— Лозы мало — петропавловцы режут на корзины.

— Ее тут скоро не будет? — с тревогой спросил я.

— Нет, почему же, краснотал очень живучий, очень упорный. Если корень цел, куст будет расти, выгонит новые побеги.

Петропавловский бор начинался за холмами. Это был очень старый, сухой, чистый сосняк. Громадные мачтовые деревья встретили нас сразу же, как только мы спустились с холмов.

Сосны росли редко, кроны их почти нигде не соприкасались. В бору было светло, сухо, просторно и видно далеко-далеко в глубину. Вдали сосны постепенно, почти неприметно сближались, потом теснились друг к другу, и вот уже видна лишь высокая, сплошная, тускло-желтая стена. Вверху между ближними соснами наклонно протянулись дымно-голубые столбы света: солнечные лучи, пройдя сквозь кроны, умеряли свою яркость, ее поглощала хвоя. Оттуда же, сверху, налетал, то усиливаясь, то замирая, ровный, спокойный шум, хотя внизу было совершенно тихо, но там, на высоте, никогда не утихал ветер — старый бор шумел непрерывно, как море.