Облака и звезды

Отец стоял под соснами, прикрыв глаза, медленно и глубоко вдыхал смолистый запах нагретой хвои. Этот запах, и дымно-голубой свет, и тихий шум, похожий на рокот волн, — все было заключено для нас в одном — Петропавловский бор.

Я помнил, как в самый-самый первый раз, когда мы сюда пришли, отец за мостом посадил меня на плечи и нес вот до этого места — до входа в бор. Ходили мы всегда одной и той же дорогой, встречали нас одни и те же знакомые сосны, каждую я знал в лицо, у каждой было свое имя. Ближе всех к краю бора росла самая высокая, самая толстая, самая старая сосна — «Вавилонская башня». Много раз мы пытались узнать — сколько ей лет, но следы от нижних ярусов давно заросли чешуйчатой корой, а верхние ярусы были плохо видны с земли. Все же на глазок прикинули: «Вавилонской башне» не менее ста лет.

В последний раз мы были здесь ровно год назад — в такой же ильин день. Отец тогда шел легко, быстро и не отставал от меня, как сегодня. Его волосы, подстриженные ежиком, как у всех гимназических учителей, были черные, густые, словно сапожная щетка. И лицо было сильно загорелое. С мая, с каникул, он весь день копался в саду. А сейчас, когда, отец снял панаму, «ежик» был растрепанный, влажный, в нем белели седые волосы; и лицо бледное, как зимой, совсем больное: отец теперь больше не работал в саду, говорил, что хочет поваляться на диване, почитать «Вокруг света».

Сейчас отец, по обычаю, «здоровался» с «Вавилонской башней», шутливо спрашивал, как она «живет-может». «Вавилонская башня» была такая же, как и в прошлом году, как и в первый раз, когда я ее увидел: над ней остановилось время.

…Из ровного, серого, голого, скучного песка неожиданно вздымается могучее неохватное древо, легко и сильно возносится ввысь. Мы закидываем головы, чтобы увидеть убегающий вверх ствол, ведем взгляд выше, выше, еще выше. Вот и головы наши запрокинуты до отказа, а ствол все тянется и тянется к небу. И вдруг под самыми облаками выбрасывает огромную черно-зеленую, узорчато-сквозную крону. В ней нельзя различить отдельные ветки — все слилось в сплошной громадный шатер.

Шея затекла, я опускаю голову, вижу — в тихом веселье бесшумно мечутся по песку солнечные зайчики: мгновенно появляются, мгновенно исчезают и снова появляются — уже рядом. «Вавилонская башня» играет — ловит и отпускает солнечные лучи.

— Старая, а балуется, — говорит отец, — теперь давай-ка рассмотрим ее поближе.

Мы вплотную подходим к «Башне». Да, здесь все разное, ничто не повторяется — ни форма, ни цвет. Снизу — от самой земли — отходят темно-серые ромбы, крупные, грубые, гранитно-твердые. Чем выше, тем они все уменьшаются, становясь тоньше, изящнее, нежнее. Это уже не ромбы, это чешуи; на глазах они меняются, светлеют: вот они желтые, вот оранжевые, почти красные. Ствол, освещенный низким солнцем, разгорается, горит жарким медным светом и, пламенея, уходит ввысь.

Отец садится на теплый песок, перебирает старую блестяще-скользкую хвою; ее много нападало с вершины «Башни».

— Папа, долго еще будет жить «Башня»? — спрашиваю я.

— Если человек не тронет, проживет столько же, сколько прожила — лет до двухсот. Она — здоровая, нет ни одного дупла, ствол крепкий, чистый…

Отец ложится на песок, закидывает руки за голову, смотрит на «Башню».

— Да, Толик, еще ни меня, ни тебя не было на свете, а наша «Башня» уже росла. Уйдем мы из жизни, а она все будет жить, день и ночь шуметь своей вершиной, И новые люди, которые, может, еще и не родились, будут, как мы теперь, приходить сюда, сидеть под нашей «Башней», смотреть, слушать и, может, назовут ее как-нибудь по-своему…

— «Башня» — самое лучшее имя, — говорю я, — хорошо, если б те люди его узнали.

Отец усмехнулся:

— А как? Их же еще нет на свете или они недавно родились.

Июльский день шел на убыль. Солнечные лучи стлались уже по земле, были нежаркими, красноватыми, пологими и насквозь просвечивали бор понизу. Теперь все стволы раскалились докрасна.

Отец, приподнявшись, оперся спиной о «Вавилонскую башню», провел рукой по стволу.

— Нерушима, как стена! Сколько лет она стоит неподвижно, не качается даже в самую сильную бурю. Такой мощи, как в лесу, нигде не встретишь.

— А горы? — сказал я.

— Что горы… они мертвы, не рождаются, не умирают. Возникли в дочеловеческие времена и стоят себе без изменений, а она, — отец вдруг охватил руками, обнял «Башню», — она — живая! Ее корни ушли глубоко в землю, день и ночь питают ее, по сосудам в стволе, в ветках непрерывно движутся соки, зеленая хвоя ловит солнечные лучи. «Башня» первая в лесу встречает солнце, последняя его провожает… Милая ты наша «Вавилонская башня»… — Отец тихо гладил ствол сосны, словно прощаясь с ней как с человеком.

— Папа, нам еще нужно собрать вереск, — напомнил я.

Он спохватился:

— Ах, да, надо спешить, а то мы в темноте его не найдем.

Мы поднялись, пошли в глубь бора. Шагах в ста от «Башни» в мелкой котловинке зеленели вересковые заросли.

Я только в прошлом году впервые увидел, узнал вереск: густые, низкорослые, стелющиеся по земле кустики росли вплотную; мелкие, сухие листочки были шершавы. Вереск зацветал поздно, когда все растения уже давно отцвели. Сейчас цвела вся котловинка: на концах веточек распустилось множество мелких розовых пахучих цветов, собранных в узкие кисти.

Отец опустился на колени, спрятал лицо в вереске, потом провел рукой по кустикам.

— Эта котловинка — его дом. Он, как и сосна, — давно здесь живет. Смотри, — отец обвел рукой вокруг, — почти все голое, трав нет — песок, жарко, сухо, голодно. А сосна и вереск не боятся, живут, хотя жизнь здесь трудная, но это все же живая жизнь, Толик, — самое главное на земле.

Я удивился: раньше отец никогда не говорил о таких вещах, такими словами. Много позже понял: он говорил тогда не столько мне, сколько себе самому — хотел увидеть, почувствовать наш Петропавловский бор, «Вавилонскую башню», суровый, жесткий вереск…

Вдруг в бору внезапно потемнело, хотя солнце только-только скрылось за увалами и еще не успело зайти: на солнце насела туча, огромная, неожиданная, невесть откуда взялась… Недаром сегодня ильин день.

Первый пушечно-протяжный удар грянул со стороны Оскола — река усилила звук. Лесное эхо подхватило его, и он понесся в глубь бора. Издали донеслось ослабленное эхо, но его тут же заглушил новый удар — уже прямо над нашими головами. Туча на западе вся целиком вспыхнула красноватым светом.

Что делать? Сейчас хлынет ливень, спрятаться негде. Мы прижались к «Вавилонской башне», но ливня не было: разразилась сухая гроза, молнии, почти прямые, отвесные, изломанные, озаряли небо синеватым, розовым, золотым светом. Удары грома, наслаиваясь, сливались в почти сплошной гул. Молнии пронизывали высокие кроны, мгновенно высвечивая их, вырывая из тьмы. За долю секунды была видна вся крона, все ее ветки. Потом становилось еще темнее, словно на кроны падало черное покрывало.

Мы стояли под нашей «Башней», забыв, что она отличная мишень для молний. Мы жадно смотрели на небо, так как оба любили грозу больше всего на свете.