Облака и звезды

У нас этого ничего не было: отец умер четыре года назад, мать никогда лопаты в руках не держала, всю жизнь учительствовала в гимназии. Трудовая школа-семилетка не работала — не было дров, и учителя потянулись к приватным занятиям — лишь бы прокормиться. Мать тоже стала давать частные уроки. Каждый день к нам приходило шесть-семь учеников. То были дети куранцев, живущих на городских окраинах — на Сизоновке, Долголевке, Колонтаевке. Окраины эти, став из пригородных сел улицами, в сущности мало чем отличались от деревни: жители имели при домах большие огороды, держали скот, лошадей, птицу. Хозяйство вели натуральное. Мать тоже брала за уроки не деньгами, почти потерявшими ценность, а продуктами. Каждый ученик что-то приносил с собой: один — хлеб домашней выпечки, другой — кошелку картошки или бутылку самодельного, горьковатого подсолнечного масла. Кроме того, каждый через день должен был принести кринку парного молока. Продукты эти были нашим спасением.

Я тоже учился: ходил на занятия к бывшей начальнице женской гимназии. Она теперь служила в горздраве — регистрировала входящие и исходящие; вернувшись домой, учила меня грамматике, истории Древней Греции, алгебре и геометрии.

Но я не только учился — я и сам учил: с утра, когда приходили ребята, проверял у них уроки — спрашивал таблицу умножения, правила грамматики.

Занятия эти очень тяготили меня: весной хотелось без дела побродить по лесу, по лугу, зимой — спуститься на санках с крутой меловой горы или побегать на коньках по замерзшему Осколу. Но матери в одиночку не под силу было справиться с целой маленькой школой, — приходилось терпеть…

Однажды в воскресенье мать пришла с базара очень расстроенная. К ее приходу на столе, как обычно, кипел самовар, но мать даже не взглянула на него. Не снимая пальто, не разматывая платка, она села на табурет у двери, сиплым от волнения голосом сказала:

— Петр Васильевич и Варвара Варфоломеевна голодают…

— А кто это? — спросил я.

— Нет, нет, это же ужасно, ужасно, — не отвечая, продолжала мать, — наши старшие коллеги, наши учителя на краю гибели — им грозит голодная смерть. Дело чести всех нас, куранских учителей, спасти стариков.

— Да кто они такие? — снова спросил я, спросил на свою голову…

— Как кто? — Мать вскочила, сорвала с себя пальто, платок, бросила на стол. — Ты что же, не знаешь лучших людей города, его гордость? — Она метнулась к этажерке. Там стояла некогда выписанная отцом в рассрочку Большая Энциклопедия. — Сейчас, сейчас ты все, все узнаешь. — Мать пробежала глазами по корешкам, выхватила том на букву «И», раскрыла на странице, заложенной белой шелковой ленточкой-закладкой. — Вот, читай!

Я взял том.

— Читай вслух! — приказала мать. Я прочел:

— «Иванов Петр Васильевич, — ученый, писатель, родился в 1837 году». — Далее следовал длинный список научных трудов.

— Ну-с? — Мать с укором смотрела на меня. — Теперь-то ты, надеюсь, понимаешь, о чьем существовании не знал до сих пор?

Я потупился. Мне действительно стало не по себе — за две-три улицы от нашей Нагорной многие годы живет замечательный человек, а я об этом ничего не знаю…

— Так вот, — мать уже успокоилась, печально вздохнула, — Так вот, этот восьмидесятичетырехлетний старик и его шестидесятивосьмилетняя племянница — она преподавала у нас географию, — они голодают. Ясно тебе? Го-ло-да-ют! Вечером я обойду наших учителей — каждый из нас должен раз в неделю приносить старикам обед. Я составлю расписание. Начнем мы — и сегодня же! В четыре часа дня ты отнесешь им первое, второе и бутылку молока.

Маленький домик в маленьком — всего в десяток домов — Сквозном переулке я видел много раз, но только сегодня узнал, что там живет настоящий ученый — этнограф, энтомолог, ботаник.

Стоял погожий сухой сентябрь. Под окнами дома росли не обычные, как всюду в Куранске, пирамидальные тополя, а очень старые, уже сохнущие от дряхлости вишни. На их стволах выступила блестящая янтарная камедь. Я не удержался, содрал кусок, стал жевать безвкусную, вязкую массу — «садовый мед», любимое лакомство моих «учеников» из маминой школы. Я намеренно долго жевал камедь, чтобы оттянуть время. У потрескавшейся, очень старой входной двери «парадного» крыльца виднелась железная заржавленная ручка звонка с фаянсовой грушей на конце, рядом старая медная дощечка с надписью «Иванов Петр Васильевич», сделанной каллиграфическим почерком с тремя твердыми знаками. Под фамилией в особом вырезе узенькая подвижная металлическая вставка, на ней одно слово — «дома». Можно ее передвинуть за шпунтик — тогда покажется другая надпись: «нет дома». Но ее, кажется, давно не выдвигали — хозяин уже много лет был всегда дома… Итак, за дверью с облупившейся краской жил человек, который родился в год смерти Пушкина, во времена почти легендарные! В это просто не верилось, и совсем уж не верилось, что я сейчас его увижу. Но все же надо звонить — принесенный мною картофельный суп и тыквенная каша остывали. Мне вспомнились слона матери: «У них, наверное, и керосина-то нет, чтобы согреть пищу…»

Я несмело дернул за фаянсовую грушу. Где-то в глубине дома раздался дребезжащий звон. Я прислушался, в доме было тихо. Спят или не слышат? Может, позвонить еще раз? Но тут заскрипела внутренняя дверь, послышались шаркающие шаги. Щелкнул замок. На пороге стояла маленькая старуха с очень строгим лицом, в пенсне на черном шнурке, в длинном, глухом черном платье. Оглядев меня, она сухо сказала:

— Простите, вы, вероятно, ошиблись адресом — здесь живут Ивановы.

— Нет, мне надо именно к вам, Варвара Варфоломеевна, — и я назвал имя матери.

Старуха без удивления сделала шаг назад, давая мне пройти.

— Прошу вас.

Мы миновали застекленную веранду, вошли в просторную кухню с пустым чуланчиком для прислуги.

Я сбивчиво объяснил цель своего прихода, хотел поставить судки с обедом и уйти, но Варвара Варфоломеевна уже распахнула дверь в соседнюю комнату.

— Прошу в столовую.

И тут я впервые увидел е г о. Это был тоже маленький, худощавый старик с молочно-белой бородкой клинышком — «под Чернышевского», в сюртуке, в бархатной черной ермолке. Он подошел ко мне, церемонно поклонившись, представился:

— Иванов Петр Васильевич. Будем знакомы, — и протянул не по росту большую холодную руку.

Оцепенев от смущения, я невнятно пробормотал свое имя.

— Прошу простить, — сказал он. — Толя — это Анатолий, а позвольте отчество?

— Александрович, — пролепетал я: у меня впервые в жизни спрашивали отчество.

— Дядечка, помилуйте! — мягко вмешалась Варвара Варфоломеевна. — Толя ведь еще почти ребенок. Зачем же его смущать, величая по отчеству?

— Нет, нет, — сказал он тоже мягко, но настойчиво, — какой же ребенок! Сколько вам лет, Анатолий Александрович?

— Шестнадцать, — я тут же накинул себе лишний год.

— Шестнадцатый, — неожиданно поправила меня Варвара Варфоломеевна.

— Ну вот, — сказал Иванов, — шестнадцать лет — это же университетский возраст.

К принесенному обеду они отнеслись спокойно, будто ждали его. Варвара Варфоломеевна тут же стала накрывать на стол. Моя мать оказалась права: в доме не было керосина. Я заметил на подоконнике бабочку с фитилем, это был «каганец» — жалкий светильник тех трудных времен, заменявший лампу.

— Вы позволите, Анатолий Александрович? — Иванов с полупоклоном кивнул на стол, где уже стояли тарелки. — Мы быстро справимся с роскошным обедом, приготовленным вашей матушкой, и освободим посуду, а вас я пока попрошу, если желаете, пройти в мой кабинет — там библиотека, энтомологическая коллекция, небольшое собрание старинных икон. — И он распахнул дверь в следующую комнату.

Меня поразили размеры этих не комнат — «покоев»: кухня, столовая, кабинет были огромны и более походили на залы. Каждая была обставлена по-своему. Меня окружал многолетний, устоявшийся быт. Любая вещь здесь была необходима, долгие годы занимала свое постоянное место. В столовой над столом висела бронзовая лампа, давно не зажигавшаяся. На стене традиционный натюрморт: повисшие вниз головой вальдшнепы с кровью на перьях, ваза с фруктами, початая бутылка красного вина. Стол был покрыт тяжелой бархатной скатертью. Перед обедом хозяйка сняла ее и расстелила другую скатерть — твердую, иссиня-белую. По слежавшимся складкам было видно — ею давно не пользовались. Шесть кожаных стульев, стоявших вокруг огромного стола, были высоки, тяжелы и более походили на кресла. В «красном» углу, прямо против двери, висел большой, старинного письма образ Нерукотворного Спаса. У задней стены — огромный диван. Кожа его от ветхости кое-где прохудилась и была аккуратно заштопана.