Облака и звезды

Мне подумалось: возможно, на этом диване появился на свет божий сам хозяин дома…

Я вошел в кабинет. Вдоль стен тянулись открытые полки с книгами. В углу лесенка — доставать книги с верхних полок. Почти все книги были в добротных коленкоровых переплетах. Я увидел Брэма в оригинале, Камилла Фламмариона по-французски, «Жизнь насекомых» Фабра, книги по ботанике, по этнографии.

Отдельную огромную этажерку занимали восемьдесят шесть томов — Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.

Энтомологическая коллекция располагалась у окон. В мелких квадратных ящиках со стеклянными крышками на булавках сидели высохшие бабочки, жуки, мухи, шмели, осы; здесь были сотни насекомых, собранных за десятки лет. Я стал рассматривать экспонаты. Меня поразили даты сборов: бабочка «мертвая голова» была поймана в тысяча восемьсот пятидесятом году — еще при крепостном праве! Вероятно, это был один из первых трофеев тринадцатилетнего энтомолога Пети Иванова. Рядом сидели жуки-олени с ветвистыми рогами, пойманные в шестидесятых годах; в семидесятых попалась в сачок громадная, уже обесцвеченная временем саранча. А чудесные стрекозы «коромысло» с длинными радужными сверкающими крыльями, с огромными выпуклыми глазами словно вчера, а не в 1884 году, порхали над гладью Оскола. Здесь было все, что некогда носилось в воздухе, порхало над рекой, над лугом, ползало по листьям, по древесной коре, все, что жужжало, гудело, стрекотало в летней нагретой траве.

Весь левый угол огромного кабинета занимали иконы. Я тогда не разбирался в живописи, а тем паче — в религиозной, и меня поразили странные позы и лики угодников, мучеников, богоматери и самого Христа. Фигуры их были согбенны, словно под неким незримым бременем; изможденные коричневые лики выражали скорбь, почти физическое страдание. Бросился в глаза старинный образ Иоанна-крестителя. Иоанн был бос, но плечи его покрывала овечья шкура шерстью наружу, за спиной виднелись два больших крыла, сильных, темно-серых, узких, похожих на крылья коршуна. И в изможденном, темном, бородатом лике с огромными, широко распахнутыми, как бы лишенными век очами было нечто дикое, уже нечеловеческое, а хищно-птичье, делавшее святого таинственным и страшным.

— Крестителем любуетесь? — послышалось сзади. — Это шестнадцатый век, икону я приобрел случайно в одной сельской церкви — стояла в алтаре, на подоконнике, обращенная ликом к стене. Священник объяснил: благолепия в лике нет, поэтому образ может смутить верующих, вызвать у них мысли отнюдь не благочестивые. А по-моему, писано художником большого таланта — Иоанн-креститель в пустыне одичал, утратил человеческий облик — эта лохматая звериная шкура, эти крылья делали его чуждым людям. После крещения Иисуса в Иордане Иоанн неминуемо должен погибнуть от меча в темнице царя Ирода. Эта обреченность превосходно выражена иконописцем.

Петр Васильевич, близоруко щурясь, рассматривал Иоанна-крестителя, словно ощупывая взглядом лицо, овечью шкуру, птичьи крылья святого; казалось, он искал в образе нечто новое — сокровенное, утаенное художником. Потом вдруг, вспомнив обо мне, сказал:

— А в этом ряду у меня иконы девы Марии.

Я увидел всю жизнь Марии, жены Иосифа, матери Иисуса из Назарета.

Иконы отражали отдельные события ее жизни.

Говоря об иконах, посвященных богородице, Иванов ни разу не назвал ее матерью божьей, а сына ее — Христом, то есть помазанником божьим. Он говорил о Марии, об Иисусе, о бедных, простых арамейцах, живших две тысячи лет назад, так, будто это были его знакомые, близкие люди, на долю которых выпали страшные, нечеловеческие страдания.

Я взглянул на Петра Васильевича, — он поник, сгорбился, словно рассказ о евангельских героях обессилил его. Передо мною был глубокий, почти столетний старик, родившийся в год смерти Пушкина.

На лице его появилась виноватая улыбка.

— Вы уж извините меня, Анатолий Александрович, но мне надо прилечь, а вы, пожалуйста, не забывайте нас — ведь мы с Вавочкой совсем, совсем одни… Неделями не слышим живого человеческого голоса… — И он поплелся к стоящей за ширмами кровати, на ходу бормотал: — Я не ропщу, нет. Люди очень заняты, жизнь трудная сейчас, тяжелая жизнь… Каждый только думает — быть бы живу…

— Ну, как Ивановы? — встретила меня мать. — На ногах еще? Кто тебе открыл?

Я должен был подробно рассказать о посещении домика в Сквозном переулке.

С того дня я принялся считать дни, остававшиеся до понедельника — до нашего очередного «обеденного» дня. Беспокоить их в неурочное время я ни за что бы не осмелился. Вся неделя прошла в подготовке к этой встрече. В понедельник был день занятий с начальницей гимназии. Я больше всего боялся, что мать скажет:

— Я сегодня сама отнесу обед Ивановым, тебе ведь идти к Эмилии Николаевне.

С трепетом ждал я обеденного часа. Заранее переоделся — сменил домашнюю рубаху на новую, почти ненадеванную гимнастерку, порыжелые ботинки за отсутствием ваксы начистил сажей, разведенной в воде.

Мать удивленно оглядела меня.

— Куда это ты так разрядился? Я ответил с достоинством:

— К Петру Васильевичу Иванову — нашему знаменитому ученому. Он очень просил заходить: у них ведь никто не бывает, и они очень-очень одиноки…

Мать на минуту задумалась.

— А как же Эмилия Николаевна? Ты опоздаешь на занятия.

— Я отнесу обед на полчаса раньше, учебники возьму с собой. И прямо от Ивановых пойду к Эмилии Николаевне.

Мать согласилась.

— Ну, хорошо. Только не утоми Петра Васильевича, помни — ему восемьдесят четыре года.

Надо ли говорить, с каким нетерпением ожидал я, пока мать приготовит обед, завяжет судки в чистую салфетку.

Через четверть часа я уже был у знакомого парадного и осторожно дергал за фаянсовую грушу звонка.

Варвара Варфоломеевна, отворила мне дверь, как старому знакомому, с приветливой сдержанностью сказала:

— Прошу, Толя, заходите. Дядечка уже вас ждет.

Мой приход очень обрадовал его.

Теперь на нем был уже не сюртук — он оделся по-походному: застегнутая наглухо тужурка, брюки заправлены в сапоги.

— Сегодня мы с вами, Анатолий Александрович, совершим ботаническую экскурсию, — торжественно объявил он, — отправимся в путешествие по нашему саду. Вы сами убедитесь, насколько он обширен и как много таит в себе далеко не безынтересного.

Не замечая беспокойных взглядов племянницы, Петр Васильевич бодрым шагом направился к двери. Под мышкой он нес небольшую ботаническую папку с гербарной бумагой, к ней на шнурке привязана специальная узкая лопатка-копалка — выкапывать с корнем растения.

Экскурсия началась сразу же, как только мы сошли с низенького крыльца, ведущего в сад.

Он был огромен или же казался таким из-за густоты, дремучести деревьев, кустарников, трав. Вероятно, когда-то здесь росли фруктовые деревья, но за многие годы они состарились, засохли и были почти все срублены, их место заняли и буйно разрослись дикие деревья, пересаженные из леса: дубы, березы, липы, ясени. Все они тоже были стары; посадил их еще отец Петра Васильевича, учитель уездного училища, построивший этот дом, Василий Васильевич Иванов. Он родился здесь же, в Куранске, в конце позапрошлого века.