Облака и звезды

Стоял ясный, погожий сентябрь. В начале августа прошли последние теплые летние ливни, холодных затяжных осенних дождей еще не было. И травы, радуясь теплу, как бы переживали вторую молодость — многие зацвели вторично.

Я до этого не занимался ботаникой. Из деревьев знал общеизвестные — тополь, дуб, березу, сосну, ель, познания же в травах были и того скромнее. Знал в лицо ландыш, незабудку, фиалку, василек и еще с десяток таких же всем знакомых растений. Латинских ботанических названий никогда не слышал и почитал их премудростью, мне недоступной.

И вот впервые в жизни я иду на ботаническую экскурсию, иду с ученым, с глубоким знатоком флоры нашего края.

Сад сразу же обступил нас со всех сторон. Нас окружали не отдельные деревья, а целые сонмы их. Деревьев было много, как в настоящем лесу. Они стояли очень близко друг возле друга, наступали на нас. Тропинок не было. Каждое дерево приходилось обходить, но навстречу одному уже вставало другое.

Я растерянно оглянулся. Где мы? Где крыльцо, с которого только что спустились, где дом Ивановых? Вокруг — спереди, сзади, справа, слева — всюду теснились древесные стволы. Между ними густо рос кустарник. Снизу тянулись высокие, выросшие в полумраке неведомые мне лесные травы.

Я оторопело взглянул на Петра Васильевича. Он беззвучно смеялся — был доволен моим смущением.

— Ага, Анатолий Александрович, попались? В Берендеево царство забрели? Ну-тка попробуйте выбраться! Без провожатого, пожалуй, не удастся!

Но чащоба тут же кончилась — мы выбрались на опушку. Как в настоящем лесу, перед нами лежала крошечная, светлая, вся насквозь просвеченная солнцем полянка. Здесь обильно цвело еще летнее разнотравье. Я увидел долговязый лесной шалфей с крупными шагреневыми листьями, рядом незнакомое, на редкость изящное растение с пунцовыми кольчатыми мутовками цветов.

— Буквица лекарственная, — тихо сказал Петр Васильевич, — у католиков из нее делают кропила для святой воды. Среди губоцветных, семейства, обильного красивыми видами, буквица, по-моему, не знает себе равных. Скажите любому ботанику любой страны только два слова «Бетоника оффициналис» — и самый строгий, самый угрюмый ласково улыбнется: «О, Бетоника!» — ее все любят.

Петр Васильевич хотел нагнуться, чтобы выкопать буквицу для моего первого гербария, но я не дал ему — сделал это сам.

— А эту прелесть вы, конечно, знаете, Анатолий Александрович?

Да, я знал — это был низкорослый пахучий чабрец, богородская трава. Он отцвел еще весной, но сейчас снова пытался цвести. Кое-где среди густой жесткой стелющейся зелени пробились розовые головки собранных вместе мелких цветков. Как бы невзначай Петр Васильевич почти пропел латинское имя чабреца — Ти-и-мус серпи-иллум. Потом сорвал веточку, растер в руках и вдруг приложил к моему лицу. И я почувствовал прекрасный сильный запах, напомнивший мне детство: накануне троицына дня наша няня Домна Павловна собирала чабрец и посыпала им влажные полы, только что вымытые перед праздником.

Теперь я уже сам брал растение в папку и на гербарном листе записывал его название — русское и латинское.

Петр Васильевич останавливался только возле цветущих растений — на первых порах не хотел загружать мою память всеми встречающимися видами. Вот он кивнул на маленький, лиловый, малозаметный цветок:

— Это вам, Анатолий Александрович, несомненно, известная Черноголовка обыкновенная — Брунелла вульгарис. Но — уверен — вы знаете о ней не все.

Черноголовку я видел впервые; если же и встречал ранее, то проходил мимо. Много ли цветов, трав мы вообще замечаем?

Я выкопал черноголовку. Петр Васильевич осторожно взял ее.

— Позволю себе обратить ваше внимание на некоторые необычные черты этого растеньица.

Он вынул из кармана тужурки складную ботаническую лупу, протянул мне:

— Пожалуйста, загляните в венчик и посмотрите, как устроены тычинки. Это же миниатюрные копья! Правда? Видите — каждая тычинка имеет совершенно копьевидный конец! Ни дать ни взять оружие наших предков, лишь уменьшенное в тысячи раз.

Я посмотрел в лупу. Да, каждая из четырех тычинок черноголовки была маленьким копьецом — держак с острым наконечником.

Мы шли по ивановскому саду и на каждом шагу находили нечто новое, неведомое мне, удивительное.

Я заметил — Петр Васильевич более всего опасается выказать свое превосходство. Прежде чем сообщить мне что-то неизвестное, он непременно говорил: «Вы, конечно, знаете, Анатолий Александрович», или: «Я напомню вам», или: «Вы, возможно, запамятовали». Этих выражений у него было множество. Я понял: ученый Иванов боится подавить меня своими огромными знаниями. А они были поистине неистощимы.

Вот в самом глухом углу топорщится, ощетинившись на весь свет своими крупными колючими венчиками, громадный, в рост высокого человека, татарник. Петр Васильевич останавливается.

— Минутку, Анатолий Александрович, — вот извольте послушать: «Я шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету репей того сорта, который у нас называется «татарином». Потом — помните? — Лев Николаевич пытается сорвать его, но не тут-то было! Слушайте: «Мало того, что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку — он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в волокнах, да и цветок уже не казался так свеж и красив… «Какая, однако, энергия и сила жизни», — подумал я».

Петр Васильевич умолк и все смотрел на татарник. Потом сказал тихо:

— Вот как надо писать о природе. Но писать так умел только один человек — граф Лев Николаевич Толстой…

Здесь, среди деревьев, цветов, трав, он, казалось, помолодел, шел твердой походкой. Его большие руки с силой раздвигали крепкие упругие ветки, преграждавшие дорогу, он легко переступил через ствол рухнувшего от дряхлости старого тополя и тут же сообщил, что тополь был не так уж стар — незадолго до гибели ему исполнилось всего девяносто пять лет, но что поделаешь — эта порода очень уж недолговечна, не чета, скажем, дубу.

В саду был и дуб, еще не старый — всего столетний. Петр Васильевич остановился рядом с ним.

— Его посадил мой отец. Вырастил из желудя. Их вначале было много — молодых дубков. Но потом в разное время один за другим погибали — у кого полевая мышь корешок перегрызла, кто захирел от паразитов. Остался вот этот — самый выносливый, самый сильный. Сейчас он в расцвете своей мощи. Если не срубят после моей смерти, будет жить долго-долго…

Ботаническая папка моя постепенно наполнялась. Каждый цветок, каждая травка, каждая древесная ветка — все имели свой неповторимые, отличные от остальных необщие черты. Впервые я услышал имена растений, которые с детства знал лишь в лицо.