Оборотень

Рослый даже не смотрел на них. – И потом, свое право на корону он сумел доказать делами. Но только вот что я хочу сказать вам, бродяги, не тот стал Бирюк, каким был лет десять назад. Может, я сам сильно одичал здесь у Беспалого, но мне что-то не по нутру его столичный прикид. Бирюк стал очень напоминать бобра. А потом, люди, вы заметили, как он стал изъясняться? От него почти не услышать фени, и мне порой кажется, что я разговариваю не с законным, а с фраером чистой воды! Может, у них, в столицах, теперь принято обходиться без блатной музыки, но у нас свои понятия, и их никто не отменял.

Сказанное было очень серьезным упреком в адрес Бирюка. Каждый блатной обязан был изъясняться на фене, и чем выше его воровской статус, тем изысканнее должны быть жаргонные словечки. Разговаривать на фене – совсем не значило приправлять свою речь матерком, за который могут спросить очень строго.

Как правило, законный в совершенстве владеет «блатной музыкой», без нее невозможно завоевать авторитета среди осужденных, феня – как волшебный ключик, благодаря которому открывается дверь, ведущая на воровской Олимп.

Бирюк феню не позабыл: разве можно забыть язык, на котором общался значительную часть своей жизни. Он мог объясняться на «блатной музыке» не только с уркаганами, но способен был ворковать на воровском языке даже со столичными девицами, привыкшими к уюту шикарных профессорских квартир.

Малопонятная уголовная феня из его уст звучала так же изысканно, как спич в элитарном клубе. Но что правда, то правда: в последние годы он использовал ее реже. Конечно, на то были свои объективные причины и самая главная из них – жизнь легального совслужащего в Ленинграде, когда надобность в «блатной музыке» отпала вообще. А потом, его всегда раздражала понтовая речь приблатненных, из которых жаргонные словечки сыпались, словно горох из драного мешка. Подчас они даже не подозревали об истинном значении произнесенной фразы. А слова могли быть так же опасны, как неразорвавшаяся граната, и Бирюк мог припомнить случаи, когда блатные отрезали «сквернослову» язык.

– Признаю, в последнее время я действительно мало прибегаю к фене, но это совсем не говорит о том, что я перестал быть уркой! – резко возразил Бирюк.

– Об этом никто не спорит, но сейчас мы должны выбрать смотрящего, и от нашего выбора зависит, какой порядок будет на зоне, – невозмутимо продолжал Рослый. – Не буду скрывать, что ты мне нравишься, Бирюк, но хочу, однако, заметить, что все-таки не настолько, чтобы ты стал смотрящим. Я – за Мишку! – твердо заключил он.

– Вот мы и определились, Бирюк! – Мякиш не мог скрыть торжества. – Смотрящий должен быть один! Порядок не терпит двоевластия! Мы же, в конце концов, не петухи, у которых может быть и папка и мамка. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты оставался в обиде. Признаюсь тебе, я очень жалею, что мы не смогли найти понимания в самом начале. Мы могли бы стать с тобой друзьями.

– Друзьями, говоришь? – поднялся Бирюк. – Не надейся! Будь смотрящим, но если сучиться станешь… спокойной жизни я тебе не обещаю.

Пойдемте, бродяги, больше нам здесь делать нечего!

Глава 42

– Правда, на том дело не кончилось, – хрипло продолжал Тимофей Егорович, но осекся, голос у него сорвался, на него опять напал приступ кашля, и Владислав терпеливо ждал, пока старик придет в себя. Он встал, открыл холодильник, достал бутылку «Боржоми» и налил стакан. Тимофей Егорович выпил половину, кашель утих. Старик бессильно откинулся на подушки. – Да, совсем я плох. Видать, конец близко. Надо успеть тебе досказать все… Садись, Владислав, слушай. – Он помолчал. – Так вот, теми выборами смотрящего дело не кончилось. Мякиш после того, как зеки его поддержали, решил воспользоваться своей победой поскорее. Ведь выбрали в смотрящие его не единогласно, с маленьким перевесом, да и то благодаря тому, что я троих колеблющихся в карцер спровадил вовремя, – словом. Мякиш решил Бирюка убить. Но поскольку Стасик Бирюк на зоне пользовался громадным авторитетом, он побоялся, падла, это сделать в открытую и своими руками. Он стал потихоньку подбирать себе команду камикадзе – из молодняка, из первоходков, чтобы их напустить на Бирюка. И вот что я надумал тогда. Надумал я устроить Бирюку побег…

– Ты? Бирюку – побег? – изумился Варяг Он вдруг подумал, что старик совсем сбрендил: виданное ли это дело, чтобы «кум» «сучьей зоны» самолично устраивал крупному авторитету побег! – Что-то ты, Тимофей Егорович…

– Думаешь, заливаю? – недовольно, с обидой оборвал его старик. – Ты что же это, так ничего и не понял? На хрена же я с тобой второй день тут толкую? Не заливаю я. Все так и было. Да, Варяг. Когда я понял, что Мякиш свой план по-серьезному обдумал и у меня не было никакой возможности его остановить, я тогда твердо решил, что Бирюка надо спасать. Веришь или нет, но мне тогда подумалось, что, спасая Бирюка, я спасаю Россию – от бандитского отродья. Я в те пару дней, после того как мне эта мысль в голову пришла, многое передумал.

Две ночи не спал. Все думал. Всю свою жизнь дурацкую передумал. Горько было мне, Варяг, очень горько. И втемяшилось мне в башку крепко: надо спасать Бирюка! Нельзя, чтобы такой правильный вор зазря погиб в моей глуши. Выживет Бирюк, вернется на волю – может, через него на Руси больше порядка станет. Тем более что для этого наступил удобный момент. Пришла ему с воли малява…

Бирюк сидел на нарах напротив Муллы.

– Мулла, расскажи мне, что стало с теми ворами, которые уцелели в беспаловской зоне.

Мулла зажал одну ноздрю, а потом с шумом вдохнул в себя «сахарок» – понюшку кокаина, заначенную в кармане лагерной робы.

– А чего тут рассказывать! – недовольно поморщился Мулла. – Тимоха Беспалый уничтожил тогда почти всех воров в законе. Остались только ископаемые вроде меня.

– Мамонты? – улыбнулся Бирюк.

– Ну да, – кивнул Мулла, – можно сказать, что мамонты. А те, кто остался в живых, работали на него, как шестерки на пахана. Ты думаешь, они только плац подметали? Хотя само по себе и это западло! Они опоганили свои руки, данные им для воровства, тем, что чистили сортиры. Вот этого братва им простить не могла, и когда они, закончив свой трудовой почин по организации мебельной фабрики, стали разъезжаться по разным колониям, так блатные перекололи их заточками, как баранов. Лишь немногие сумели уцелеть, да и те, кто не запачкался по жизни. Веселенькая история получилась, не правда ли, Бирюк? – хмуро поинтересовался Мулла.

Станислав посмотрел на старика. Он подумал, что Муллу можно было назвать «железным» – таким же, каким некогда был Феликс, один из создателей советской лагерной системы. Они были похожи не только внешне – оба сухощавые, как породистые борзые, – но и внутренне – ненавидели мягкотелых соглашателей различных мастей и расправлялись с ними одинаково жестоко. Оба имели схожие пристрастия: если Феликс Эдмундович тайком кололся морфием, то Мулла баловался высококачественным кокаинчиком.

Сейчас Мулла получал кайф, и в такие минуты тревожить его было грешно. Пускай поблаженствует старик. После дозы на Муллу напала необычайная веселость – он напоминал деревенского жителя, впервые попавшего на представление в цирк. Немного побалагурив, он лег на шконку, заложил руки за голову и стал разглядывать облупившуюся краску на втором ярусе. Вскоре дурь крепко закрутила его память, унеся в далекую юность: лицо его приняло почти мечтательное выражение.

Мулла пришел в себя довольно скоро. Свесил худосочные длинные ноги и спокойно продолжал, как будто это не он всего лишь несколько минут назад переживал сладостные мгновения:

– Так вот, наш барин по старой привычке приложит максимум усилий, чтобы уничтожить тебя, Бирюк!

Станислав с сомнением покачал головой.

– Мулла, твой уголовный опыт у любого урки вызывает уважение. Может быть, ты посоветуешь мне, что делать?

– А что тут советовать? – Мулла даже не пытался скрыть удивления. В его понимании ответ напрашивался сам собой. – Бежать тебе надо. Бирюк, и чем раньше, тем лучше.

Бирюк нахмурился: такого ответа он не ожидал. Для коронованного вора тюрьма больше, чем родной дом, и бежать из него для уркача считалось почти постыдным делом. Вор досиживает срок, как правило, всегда полностью и покидает порог тюрьмы с последним звонком, а заводить разговор о досрочном освобождении для него так же постыдно, как просить милости у «барина».

Бегут из тюрем те заключенные, которым находиться там совсем невмоготу. Хотя наверняка мысль об удачном побеге свербит каждого зека с настойчивостью дождевого червя, вгрызающегося в рыхлую землю. И каждый удачный побег, позже обрастая массой интересных деталей, превращался в лагерный эпос.