Обращение Апостола Муравьёва

– Врёшь, сучара, – оборвал его Курага, – твои шестёрки признались… Ты раньше мог отделаться штрафом, сейчас твой лысый арбуз на кону. Братва, я резко за то, чтобы поставить позорного на перо. Избавимся от сук, рай остальным сделаем.

Закурили, одобряя законную кару.

– Если попустим ему, – добавил Курага, обрадованный единодушием, – другим повадно будет. Беда случится. Есть желающий сказать слово в защиту?

Апостол встал:

– Слухайте, генералы. Нет у меня тяги на казнь и быть не может. Надо сначала дознаться, точно ли виноват Лютый, если виновен – дать пощёчину и простить грех… Но жизни не лишать!

– Давно дознались! Падло в замазке! На дыбу его! – выкрикнул сутулый вор, похожий на взъерошенную ворону.

– Точно. Смерть ему под ребро, – дружно подтвердили воры.

Курага порывисто встал, указал Апостолу на Лютого:

– Тебе поручили… Заделай его. Здесь и сейчас…

Только теперь Марат понял, зачем приглашён. О коронации не шло речи. По воровской традиции совершить приговор сходняка доверялось кому-то из ближайших знакомцев осуждённого, чтобы оказать последнюю услугу уходящему в небытие. Марату вспомнилась кровавая ночь на прииске, Лютый в преданном окружении и собственноручно переданный ему кисет рыжья.

– Оставьте его в покое, – неожиданно вкрутую возразил Апостол.

Воры, угрожающе загомонив, встали. Курага понимающе усмехнулся:

– О чём ты, бродяга? Не много ли на себе берёшь? Не слишком ли? Мы о тебе всё знаем… Одна рекомендация от развенчанного Хана… Другая – от Лютого, приговорённого к смерти. Обоим кореш. Оба ручались, что ты вор взрослый… значит, перо тебе в руки…

– Я сказал – нет, – заупрямился Апостол, подбираясь поближе к Лютому.

Тени всполошились, сбежались на поживу.

– Замри… Я сделаю… – раздался позади тихий голос, разом оборвавший шум. По проходу резво катился инвалид-колясочник, невесть как оказавшийся в зале. Жало в его руке отбивало свет.

Апостол бросился наперерез, пытаясь прикрыть собою:

– Не-е-е-т!!!

Спасти Лютого не удалось. Колясочник оказался проворней. Кровь кинулась навстречу. Брызнула на светильник, на потолок, на стену…

– Душегубы!!!

Всё окрасилось красным.

Потом Апостол проснулся. Долго лежал, переживая сон. Трудно встал, умылся. Потёр виски. Спустя мгновение застонала отпираемая дверь. Не обрадовался. По недолгому, в плач, скрипу узнал Хана. Неприязнь тяжко заворочалась в душе. Едва не задохнулся. Показалось, стены освящённого помещения взвыли от негодования.

Хан в нерешительности, чувстве ему чуждом, стоял у порога, покачиваясь с носков на пятки. Апостол тоже молчал. Неприязнь сменилась жалостью. Ещё вчера неуёмный старик источал живительную энергию, сегодня же выглядел подавленным, с нездоровым лицом, со слезящимися, жёлтыми из-за скудости света глазами. С первой встречи Апостола неудержимо тянуло к этой личности, не ведавшей страха. Человеку, осознавшему свою силу и трепет окружающих перед ней. Старый Хан в дверях одиночки казался робок и жалок. Секунда за секундой отдаляла его от прошлого. От нажитого в муках и с жертвами на пути к воровской уважухе. Напрасно Апостол принимал малодушие положенца на свой счёт, не учитывая его невольной заслуги, весившей немало: открытого свету сердца. Суетился положенец, старался разбить замысел патлатого. Вышло наоборот. Где-то промахнулся, допустил, не ведая того, благость в душу, в жаждавшую влаги пустыню, носившую имя Марат Игоревич Муравьёв-Апостол.

С изумлением смотрел Апостол на пустые попытки положенца пересечь невидимую преграду между тюремным коридором, где имел власть, и одиночной камерой, куда даже ночным теням заказан путь. Вор всякий раз, словно слепой котёнок, натыкался на стену, не в силах понять, что здесь кончается свобода его поползновений, и бесполезно упираться в неё обиженным монгольским забралом. Осознав напрасность попыток, Хан обессиленно, непроизвольно и жалостливо вздохнул, осунулся, сгорбился вдвое, словно порочная мумия, торопливо попятился назад, и лишь затем, развернувшись, заковылял в мутную сумрачность продола.

Дверь камеры осталась открытой. Апостолу дела не было. Он собрался лечь, когда заметил свёрток, сиротски оставленный там, где только что Хан сражался с барьером. Шевелиться не хотелось, хотелось покоя, но всё же встал и вышел в коридор. Огляделся – ни Хана, ни хитрого вертухая Егорыча, хоть убирайся на все четыре стороны, нагнулся и поднял что-то, завёрнутое в промасленную тряпицу. Развернул и, подавив вскрик, отшвырнул. На пол шлёпнулся обрубок – кисть, запястье, шафраном синела наколка: кораблик с парусом, три буквицы ВМФ и цифры 86–89.

Последний раз Апостол плакал в три года. Мать забрала из детского садика и, крепко охватив ручонку, повела домой. На выходе они столкнулись с такою же парой. Увидев Маратку, карапуз заулыбался и раскрыл кулачок. На детской ладони лежала жевательная резинка, арбузик – изумрудный бочок в чёрную полоску.

– Будешь?

– Нет, малыш, он не будет, – ответила за Марата мать. Мальчишка, не раздумывая, сунул жвачку себе в рот. Марат стерпел, а после случилась истерика. Он всхлипывал несколько дней, вспоминая арбузик и вспыхнувшую мужскую дружбу. Чуда не состоялось…

Часа через три появился Егорыч. Едва держась на ногах, подобрал обрубок, внимательно прочёл масть и затворил дверь камеры. Апостол ожидал сирены, вселенского шухера, заламывания рук, но ничего не случилось. Тюремная тишина, перемежаемая вздохами мужиков, не привыкших рыдать.

Отец Серафим не пришёл. Напрасно Апостол мучил кулаки о стальную дверь. Ответом служило молчание. И тогда он понял, что ответ содержится в нём самом. Так положил отец Серафим. И верно. Больше не придёт.

Марат опустился на колени. Закрыл глаза. Воздел руки к небу сквозь бетонные перекрытия. Вызволил из памяти образ священника, а когда тот обратил взор, смирился в последней просьбе:

– Отче, благослови на веру!

Глава 14. Ступени. Итоговые начала

Тесна тропа провидения. Из поколения в поколение беспрерывна череда заблудших, и первое, великое сострадание обрёл родоначальник, уравнявший себя с Создателем.

На суд, как на эшафот, в решётчатый судебный чертог взошёл законоотступник с самоуверенно поднятой головой. Ни на кого в особенности не глядя, глядя на всех сразу, выказывал презрение к судьям, прокурору и адвокату, брезгуя умирающим законом. Воин срочной службы в свежем, едва со склада, мундире, с такими же свежими царапинами от бритья, открыл клеть и хотел подтолкнуть подсудимого внутрь, но неожиданно передумал. Есть такие арестанты – к ним лучше не прикасаться. Этот не из банальных «синих». Махина с колючими глазами и небрежной складкой губ.

Солдат, аккуратно притворив дверь, открыл окошечко, посмотрел на протянутые без напоминания руки. Отстегнул наручники и ими, как навесным замком, заблокировал вход. «Такие», ещё не увенчанные мастями, всё делают без напоминания. Им, видите ли, поперёк глотки, если кто-нибудь подскажет, что и когда делать.

Открытое заседание Подольского районного суда не вызвало оживления у доброжелателей или недругов правосудия в Киеве. Что вначале, что ко времени приговора кресла заняты были кое-где. Зал почти пустовал, набралось едва ли на четверть. Несколько любопытных бездельников, любителей посмаковать всплеск эмоций. Пара студентов юридического факультета. Суетливый и трусоватый на взгляд мужчина. Восточного типа женщина с раскосыми глазами – по обеим сторонам дочки, две её копии. Ещё женщина, с крестиком, суровая, как бездетная монашка. Два старика, две противоположности: один хмурый и худосочный, другой – седой и бровастый гигант. Поодаль немолодой прапорщик. Будто для симметрии, железнодорожник в форме.