Один день солнца (сборник)
Шрифт:
Теперь и слезы у него не так близки; он растет и все тверже запоминает уроки прошлого, как запомнил, конечно, новогоднюю елку у тети Аллы в Ленинграде…
…У всех уже, наверно, побывал Дед Мороз, всем принес подарки, всех поздравил с Новым годом… Не приходил только к тете Алле. И вдруг, как всегда неожиданно, когда все решили, что он уже не придет, раздался звонок… Это был Дед Мороз.
— А где тут хорошие дети? — зарокотал он в коридоре и ввалился в комнату и вытащил из серого мешка подарки — всем-всем. И бормотал что-то непонятное себе в бороду низким голосом… И Лена смешно визжала, как будто ей не было стыдно…
А потом, когда Дед Мороз ушел, пришло сомнение:
— Это был дядя Витя?..
— Да
— А голос его…
Тут просто все засмеялись, а Лена громче всех, и кто-то сказал:
— Вот чудак, как же это может быть его голос, если это Дед Мороз!
— А где же дядя Витя?
— Дядя Витя? А он пошел позвонить дяде Гере, с Новым годом поздравить.
— Нет, это был дядя Витя…
И тут опять кто-то засмеялся и сказал:
— Все-таки догадался, а! Ну, дядя Витя, дядя Витя, — успокойся…
— Дядя Витя?!
— Ну да. Ты же и голос его узнал…
И тут произошло странное — задрожали губы, заблестели и стали набухать глаза…
— Это был Дед Мороз… Дядя Витя пошел звонить… А это был Дед Мороз…
— Антоша, да ты же сам только что сказал, что узнал дядю Витю!..
— Нет, это был Дед Мороз…
За окнами темно, словно уже наступила осенняя пора. А ведь еще не кончился август, еще по вечерам долго доносятся со двора ребячьи голоса — в последние дни каникул улица влечет особенно сильно. Еще зелены деревья; не сразу заметишь, что листья их уже поблекли и что молодые липы вдоль тротуара шумят уже не по-летнему, игрою каждого листика, а — всею кроною, тронутой первым увяданьем.
Сегодня шума ребячьего за окном не слышно — там дождь. Тяжелые капли, заносимые ветром, стучат, как камешки, по железному водостоку окна, отдаваясь в сердце неясной тревогой.
Но сегодня грустить нельзя — сегодня у нас серьезное дело: мы выясняем музыкальные способности Антона. Вернее сказать, эти способности определят в школе, куда мы, посоветовавшись со знающими людьми, решили его определить; мы же проводим репетицию.
Как сказали те же знающие люди, на экзаменах проверяют слух и ритмику, то есть просят исполнить какую-нибудь нехитрую песенку и вслед за преподавателем повторить сыгранный ритм.
С ритмом все оказалось просто. Когда ему все растолковали, Антон вполне прилично стал выдерживать нужные паузы и мерно ударял пальцами по клавишам. Оставалась песенка.
— Какую же нам взять? — Жена, улыбаясь, поглядела на Антона.
— Давайте «В лесу родилась елочка»?
В лесу родилась елочка, в лесу она росла; зимой и летом стройная, зеленая была…Куплет пропели вместе, но песенка показалась слишком бледной — здесь определенно нельзя было показать, на что ты способен.
— Знаешь, только ты потише немного, — попросила меня жена, — и пой правильнее — режет ухо.
Антон вскинул на нее глаза:
— Как режет ухо? Кто режет?
— Это так говорят…
Перебрали еще несколько знакомых песен.
— Антоша, а вот эту — «Там, вдали, за рекой…»— вспомнил я. — Отличная песня. Ты ведь слыхал ее? Даже если и не слыхал, ее легко выучить. Давайте попробуем. Или — «Шел отряд по берегу…»
Ах, эти песни гражданской войны! Как просто им унести нас в то огненное время, как легко тронуть душу. Широкое поле и сизые дали; лихие атаки и красные знамена на ветру… И близкие лица сраженных…
Шел отряд по берегу, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка. Голова обвязана, кровь на рукаве. След кровавый стелется по сырой траве…— Тоже ведь хорошая песня, — говорю я, вздохнув — Но давайте «Там, вдали, за рекой…». Антоша, ты пока прислушивайся, вы же много в саду поете…
Там, вдали, за рекой, зажигались огни, в небе ясном заря догорала. Сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала…Антон слушает, как мы поем, и без слов чистым голосом ведет грустную мелодию…
…Вдруг вдали, у реки, засверкали штыки — это белогвардейские цепи…Я оставляю клавиши. В сумерках, под беспокойные порывы осеннего ветра и дробные всплески дождя за окном, плывет тревожная песня… За нашими голосами голос Антона едва различим…
И бесстрашно отряд поскакал на врага, завязалась кровавая битва. И боец молодой вдруг поник, головой — комсомольское сердце пробито…Ведет за собою живая песня — я уже сам, кажется, забыл о нашем занятии, о сыне. Я пою. Что-то подрагивает в горле…
Там, вдали, за рекой…— Папа…
…Капли крови густой из груди молодой на зеленую траву стекали…— Господи, сыночек, это же песня… Ну, что ты… Мама стоит около сына. Я вижу Антоновы глаза — полные горя и слез, тяжелых и чистых, готовых вот-вот сорваться и разбиться, как стеклышки…
— Папа, а кто победил?
— Наши, сыночек, конечно, наши…
— Нет, правда?
— Конечно, правда.
— А боец?
— Его спасли.
— А он же погиб — он же сам сказал коню?..
— Ну разве может убитый говорить? Он был ранен…
— Правда?
— Конечно, правда…
Я говорю серьезно — я сам верю, что там, вдали, за рекой, где боец прощался со своим другом-конем, он не погиб, он остался жив…
Кончилась зима. Прошла неделя как мы снова отвезли его к бабушке, в последний раз перед школой. Дни заметно прибавились. Может, поэтому они кажутся такими тягучими? Жена иногда ходит по квартире так, словно кого-то ищет. То вдруг остановится у окна и смотрит на улицу, то начнет перебирать Антоновы майки. Я понимаю ее. Когда она подходит ко мне, я закрываю глаза рукой и говорю:
— А тебе темно?
Она молчит, закусив губу.
— А здесь вот будет жить черепаха, — показываю я на коробку с Антоновыми солдатиками.
Жена молчит.
— Ну-ну, — говорю я не очень твердо. — Посмотри на календарь — совсем пустяки остались…
Не своя воля