Один день солнца (сборник)

А собака струсила, особенно когда Тишан и остальные стали нагибаться за камнями. Она отскочила к забору и съежилась, заскулила, призывая на помощь. А потом бежала и глухо подвывала от досады и тянула, тянула хозяина подальше от злосчастного переулка. Но бег разгорячил ее. Сердце частыми взрывами сотрясало все тело, кровь стремительно разносила по жилам огонь силы и отваги. И пес представил себе, как он яростно, слепо бросается на обидчиков, как они в страхе бегут прочь, а он, не прощая им трусости, рвет зубами самое опасное и ненавистное — их ноги. Жалобные вскрики только разжигают и ожесточают его еще больше, и лишь настойчивый голос хозяина заставляет его оставить врагов…

— Да с-стой ты! — сказал Генька, всхлипывая, и освободил стянутые проводом пальцы. — Ссстой…

Собаке было горько, стыд заглушал даже острую резь на шее. Она хотела лизнуть Геньку за руку, но промахнулась и лизнула себя в то место, где оставил след камень.

А Геньке опять сдавило горло, глаза набухли. Он молча погладил собаку и ощутил на своей руке горячий влажный язык. И он оглянулся назад и тоже увидел все, что было за минуту до этого, по-другому… Сильный и ловкий, натренированный в секции бокса или даже каратэ, он несколькими быстрыми ударами — раз! раз! раз! — сбивает с ног всех, кто только что бил его и куражился над ним и собакой. Он не трогает одного Тишана, потому что тот лежит на земле лицом вниз, и стонет, и закрывает цыпочными руками голову. А над ним, наступив на него передними лапами, стоит Тайфун и ожидающе смотрит на Геньку. А он небрежно кивает головой в сторону поверженных дружков Тишана и говорит их трусливому вожаку:

— Когда они очухаются, ты скажи, что я и руки марать об тебя не захотел… Но если еще раз тронешь кого из наших…

Около разбитой трансформаторной будки можно было набрать кирпичей — там, в зарослях лебеды, было много их обломков. Но Генька никогда не видел, чтобы конура была из кирпича. Он облазил сарай, перетряхнул в отсутствие матери все на чердаке, но ничего подходящего не нашел.

Чердак был его любимым местом. Тут всегда было тепло, особенно у борова — обмазанного глиной дымохода, где висели пересохшие пучки какой-то травы и связка старых чулок. В углу, с тех самых пор, как Генька себя помнил, валялись два ломаных гнутых стула, посылочный ящик с пузырьками и бутылками, рамка от портрета. Посередине чердака, где можно было пройти не нагибаясь, мать вешала бельевую веревку, конец ее она свивала в кольца и набрасывала на гвоздь.

Она не сразу заметила, что кто-то отрезал часть веревки. Это было уже недели через две, перед праздником, когда она перестирала все до нитки и они вдвоем с сыном едва втащили по лестнице набитый доверху таз. Пройдя несколько раз взад-вперед по чердаку, мать нацепила веревку и набросила было остаток ее на гвоздь, но тут же, решив, что для белья не хватит места, растянула веревку полностью и увидела, что конец ее отрезан и самый хвост расплелся. Показывая его Геньке, мать сурово спросила:

— На нем собака бегает?

Генька кивнул. Он переступал по хрустящему шлаку и держал на весу тяжелый цинковый таз, прижимая ребром к животу.

— Я тебе сказала, чтобы ты убрал эту тварь? Мимо забора никому пройти нельзя — брехать начинает. Брешет на каждого встречного. А чего сторожить? Ботву, что ли? — говорила мать.

— Она теперь меньше гавкает, — отозвался Генька. — И сад будет охранять…

Мать хотела что-то сказать, но вдруг остановила взгляд на трубе, потом повернула лицо к сыну:

— А паголенки где?

Может, пять, а может, десять лет — так казалось Геньке — висел этот пук изношенных чулок, и никому не было до него дела. Иногда мать завязывала каким-нибудь паголенком мешки с картошкой — да и то не из этих, с чердака, а из комода, из нижнего ящика, где хранилось всякое тряпье. Но стоило ему взять их, как мать сразу это обнаружила.

— Паголенки где? — повторила она, отвернувшись, расправляя очередные жгуты белья.

Генька сразу решил признаться, сказать, что они внизу, в сарае, постелены Тайфуну — набросаны на холодную землю, но мать вздохнула, покачала головой, и он молча, руками и животом, приподнял таз навстречу ее нетерпеливым пальцам.

Со двора донесся голос сестренки. Слышно было, как она открыла дверь в сарай и как радостно заскулила собака. Когда Генька с матерью спускались по крутой лестнице вниз, собака что есть мочи крутила хвостом и припадала на передние лапы. Через порог сарая червяком свисал наружу фильдекосовый обносок.

— Уроки сделал? — спросила мать.

— Сделаю, — сказал Генька, — сегодня мало задали.

— У тебя всегда мало, — устало отозвалась мать и направилась к дому.

А Генька заторопился к Тайфуну.

Он все-таки натаскал кирпичей с развалин трансформаторной будки и сложил из них жилье для собаки. Потом сходил на станцию, принес оттуда несколько кусков ржавого железа — из него сделал крышу. Землю в конуре он утрамбовал ладонями и застелил фанерой.

— Лучше бы, это дело, в сарае его держал, — сказал, увидев Генькину работу, дядя Илья.

— Мамка не разрешает, — сказал Генька без особой обиды.

— Ну-ну, — кивнул дядя и приладил собаке ошейник.

— Ну, прокурат! — говорил он позже, глядя, как пес по Генькиной команде быстро шмыгнул под палку, вместо того чтобы перемахивать поверх. — Ну, прокурат!..

— Алле! Алле! — повторял Генька, понукая собаку и опуская палку все ниже и ниже.

— Когда я пас коров в деревне, у меня был кобель — Грозный, — рассказывал дядя Илья, пока Генька готовил новое упражнение для собаки. — Лапа — во, в руку… Ей-богу, не вру. Но главное — смышленый был как не знаю кто. Еще сказать не успею: Грозный, ну-ка… — а он пошел. Хвост положит и — в обход: либо отстала какая, либо в клевера наладилась. А он и голос подаст, и зубами хватит какую для памяти. Ну, хитер был!.. Исключительно все понимал, как будто кто учил его. А когда холод, — ляжет рядом и греет. Сам, ей-богу!..

— Тайфун тоже такой, — оглянулся на свою собаку Генька, представляя себе, что это именно она по одному движению руки устремляется по большому кругу и собирает в стадо отбившихся коров…

Потом он волочил по земле чулок с вареной картофелиной, прятал его в саду и подводил собаку к началу следа.

— След! След! — повторял он, показывая рукою, куда надо идти.

Пес перебирал в нетерпении лапами и фыркал. Он глядел Геньке в глаза, и тряс головой, и виновато подвывал.

— Ишь ты какой, — сказал дядя Илья Геньке, — шустрей его. — Он кивнул в сторону собаки. — Это те не овчар…

— Он все понимает, он только еще не умеет, — говорил горячо Генька. — Все-все понимает.

Он взял обструганную палку, поднял с земли камень и швырнул его в кусты и крикнул:

— Нарушитель границы!

Пес залаял и кинулся к кустам. За ними притаились злые холодные тени; они зашевелились, но не успели вырваться наружу, и оружие Геньки хлестнуло по темным сгусткам зелени. «А-а-а!»— вскрикнул Генька, и пес испуганно отпрянул, но тут же тоже закричал по-своему и запрыгал, выплескивая из гудящей груди удаль.