Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599
Шрифт:
Истосковавшись по столичной культурной жизни, Спенсер наверняка торопился посмотреть в Уайтхолле лучшие пьесы прошлого года, в том числе и те две, что играли Слуги лорда-камергера. Из переписки Спенсера известно, что сам он написал девять комедий, т. н. пьес для чтения, совсем не предназначенных для сцены. До наших дней они не дошли — возможно, Спенсер сжег их в Килколмане. Критики, начиная с Джона Драйдена, утверждали, что Спенсер восхищался Шекспиром, о почтении к Шекспиру свидетельствует упоминание «нашего славного Вилли» в поэме Спенсера «Слезы муз», равно как и отсылка в «Возвращении Колина Клаута» к «кроткому пастуху… / Чья муза, полная высоких мыслей о новизне стиха, / Звучит столь же героически, как и его собственный голос». Ссылается ли Спенсер на Шекспира и ему ли ответил Шекспир в пьесе «Сон в летнюю ночь», остается неясным; очевидно одно — Спенсер и Шекспир читали друг друга. Не известно, перемолвились ли они хоть одним словом в Уайтхолле. Но по крайней мере стоит задуматься над тем, как бы Спенсер расценил вторую часть «Генриха IV», посети он спектакль (в особенности призыв на военную службу — важнейший вопрос для успешного
Молва, персонаж, открывающий хронику, поднимает своим вопросом проблему набора рекрутов для военной службы: «И кто, как не Молва, кто, как не я / Велит собрать войска для обороны…». Под «войском» («prepared defense») имеется в виду местное ополчение; военные сборы — практика куда более пагубная — бедняков забирали в армию всех подряд; их ждали сражения, болезни и нередко смерть на поле боя в чужом краю. Рекрутирование внушало страх не потому, что солдаты записывались в армию, так как боялись вторжения врага, как полагают некоторые комментаторы этой пьесы — сборы сами по себе были ужасающей перспективой для пригодных к военной службе мужчин в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. В конце 1590-х число англичан, призванных из деревень или с городских улиц для войн на чужбине, неуклонно росло. Согласно государственной статистике того времени, 2800 человек стали рекрутами в 1594-м и еще 1806 — в 1595-м. Их число резко поднялось до 8840 в 1596-м; в 1597-м оно опустилась до 4835 и затем практически удвоилось — 9164 человека в 1598-м. Цифра, обозначенная в документах только первого полугодия 1599-го, — 7300 человек. Особую опасность вербовка представляла для подмастерьев и лондонских холостяков из низших слоев. Для набора рекрутов власти без зазрения совести использовали церковные службы. Джон Стоу отмечает, что на Пасху 1596-го, получив распоряжение набрать 1000 человек, «олдермены, их заместители, констебли и другие служебные лица были вынуждены держать двери церкви на замке, пока не завербуют большое количество людей». Во времена Елизаветы местные власти, не задумываясь, совершали облавы на ярмарках, в пивных, тавернах и других местах скопления людей. На приличный улов можно было рассчитывать и в театрах. Единственное упоминание о наборе рекрутов после спектаклей относится к 1602 году — Филипп Годи пишет, что тогда в театрах «завербовали огромное по английским меркам количество людей. Все театры были оцеплены в один день, и оттуда забрали очень многих, так что в целом число рекрутов составило 4000 человек».
Нечто подобное, скорее всего, имело место и в конце декабря 1599-го, когда по распоряжению Тайного совета лорд-мэр Лондона отправил должностных лиц вербовать рекрутов (ошибочно полагавших, что здесь они в безопасности) и собирать принудительные ссуды за городскую черту — туда, где располагались театры, не подчинявшиеся городским властям. Шекспир и другие драматурги были освобождены от военной повинности, так как играли при дворе. В «Хистриомастиксе», старинной пьесе, вероятно обработанной Джоном Марстоном, один из персонажей в шутку говорит: «У нас, у актеров, есть преимущество, / Так как наши зрители воюют на поле битвы, / А мы за них на сцене». Актеры становились солдатами только понарошку, в спектаклях, и публике, смотревшей «Хистриомастикс», вероятно, нравилась сцена, в которой завербованным актерам, несмотря на их протесты, велят отправляться на войну, побуждая их сражаться так же доблестно, как они это делают на сцене.
Кого именно вербовать — мнения на этот счет разделились. Местные власти были рады использовать квоты, выделенные Тайным советом, и тем самым очистить свои земли от «отбросов общества», как пишет поэт Роберт Баррет в своем трактате о войне 1598 года. Такие люди предрасположены к дезертирству, если не к бунту. И все же представителей знати вербовали с большой неохотой. Поскольку капитаны за взятки освобождали тех от повинности, их место все равно занимали бедняки. Такая система — следствие решения Елизаветы не держать регулярную армию, а, в отличие от своих иноземных противников, делать ставку на наемников. Сама Елизавета совсем не задумывалась о судьбах рекрутов, воевавших по ее милости. В 1597-м она заявила французскому посланнику де Мессу, что английские войска, размещенные во Франции, «самые настоящие воры, и их следовало бы повесить». Де Месс замял беседу после того, как Елизавета «вышла из себя», «сквозь зубы бормоча проклятия, смысл которых он не вполне понял».
Новости о дезертирстве трех сотен лондонцев, в начале октября 1598-го завербованных на войну в Ирландии, должно быть, разлетелись по всей столице. Когда войска прибыли в Таустер, две трети солдат отказались идти дальше, подняли бунт и, ранив кого-то из помощников капитана, угрожали убить его самого. Возможно, многие сочувствовали этим людям, насильственно рекрутированным в церквях, тавернах или театрах и идущим на верную смерть в Ирландии, голодным, без оружия и без военной подготовки, особенно после того, как несколькими месяцами ранее просочились вести о трагедии при Блэкуотере. Английский политик того времени Джон Бакстер, хорошо представлявший военную ситуацию в Ирландии, упоминает «бедных англичан, полумертвых от страха еще до того, как доберутся до места, так как одно упоминание Ирландии их очень удручает, и это состояние только ухудшается». Ричард Бегвел в свою очередь вспоминает чеширскую присказку тех времен: «Лучше пусть повесят на родине, чем собачья смерть в Ирландии».
Героями популярных баллад тех лет нередко становятся дезертиры. Например, в «Напутствии всем солдатам, не желающим рисковать жизнью ради Ее Величества и блага страны, содержащее горестный плач по Уильяму Ренчу, казненному после побега вместе с двумя другими солдатами». Казнь Ренча и его товарищей (поучительный пример для будущих дезертиров), да и саму балладу, можно рассматривать как часть кампании, направленной на борьбу с дезертирами (вдвойне
опасными на свободе и с оружием в руках), число которых неуклонно росло.Лондонцам, вероятно, казалось, что государство, требующее пополнить ряды армии новобранцами, не насытится никогда. В ноябре 1598-го королева вновь приказала «вербовать в Лондоне рекрутов и призвать на военную службу 600 дееспособных мужчин, предоставив им доспехи, оружие и обмундирование согласно всем предписаниям нашего Тайного совета». Члены Совета уже поняли, как дорого обходится государству некачественный набор рекрутов — длительная практика, всячески поощряемая ранее. Вышел приказ, предупреждающий командование о необходимости «тщательнее, чем прежде, подбирать новобранцев, обращая внимание на их физическую подготовку, пригодность для военной службы и хорошее обмундирование».
Можно себе представить, как — в данной ситуации — Спенсер и другие гости Уайтхолла, равно как и зрители театра Куртина осенью 1598-го, восприняли сцену набора рекрутов во второй части «Генриха IV», в которой судья Шеллоу приглашает Фальстафа выбирать рекрутов из претендентов, выстроившихся перед ним. С мрачноватой усмешкой Шекспир описывает жульничество тех, кто несет ответственность за вербовку. Хотя «капитан» Фальстаф уверен, что судья Шеллоу приготовил «с полдюжины годных рекрутов» (III, 2; перевод Е. Бируковой), из которых он выберет четырех, на самом деле их только пятеро — Релф Плесень, Симон Тень, Томас Бородавка, Франсис Мозгляк и Питер Бычок. Они вызывают разве что жалость или смех. Плесень стар, Тень слаб, Бородавка оборванец, Мозгляк слабоумен, и один только Бычок «годный малый», несмотря на все заверения о своей болезненности («Я больной человек, сэр»).
Вначале их всех записывают в рекруты, за исключением Бородавки — даже Фальстаф замечает, что тот не годен для военной службы. Настолько же неподходящ и Тень, но, как шутит Фальстаф, «у нас уже немало теней в списках» (III, 2), то есть в списках окажется гораздо больше мужчин (чьи деньги он прикарманит), нежели он действительно заберет на службу. После того как Фальстаф и Шеллоу попрощаются, Плесень с Бычком подкупят Бардольфа, каждый из них предложит ему хороший выкуп — два фунта — за свою свободу. И это тоже определенного рода жульничество. Только Мозгляк не понимает необходимости дать взятку, упустив последний шанс избежать службы в армии. В объяснении щуплого старика, почему он хочет драться за свою родину (шекспировская ирония, которую зрители наверняка почувствовали), слышны отголоски патриотической пропаганды, безоговорочно принятой им на веру: «Ей-богу, мне все нипочем: смерти не миновать. Ни в жизнь не стану труса праздновать. Суждено умереть — ладно, не суждено — еще лучше. Всякий должен служить своему государю…» (III, 2). Сообщник Фальстафа Бардольф прикарманивает один фунт — взяв взятку в четыре фунта, он отдает Фальстафу только три, соврав, что «получил три фунта, с тем чтобы освободить Плесень и Бычка». В конце концов в рекруты забирают только Мозгляка и Тень (которые или слишком глупы, или пребывают в заблуждении и потому не понимают смысл этих махинаций), хотя в списке судьи Шеллоу значатся четверо. Наверное, самая смешная, если не самая жестокая, реплика в этой сцене принадлежит Фальстафу, отдающему Бардольфу распоряжение «выдать новобранцам мундиры» (III, 2). На обмундировании также делались деньги, и мы можем только представить, какой мрачный смех истрепанная одежда вызывала у лондонских зрителей, знакомых с этой порочной практикой. Спенсеру же — своими глазами видевшему, что в Ирландии ждет солдат вроде Мозгляка и Тени без экипировки, — положим, было совсем не до смеха. На страницах «Взгляда…» он предупреждает читателя о коррумпированности английских командиров, которые «обманывают солдата, оскорбляют Королеву и чинят большие препятствия для службы».
Возможно, Шекспир не только видел подобные сцены на улицах Лондона, но и помнил, как в детстве, в Стратфорде-на-Эйвоне, его отец снаряжал в дорогу солдат, типа Мозгляка и Тени, призванных для подавления восстания в северных графствах Англии в 1569-м. Главный олдермен города, а также местный мировой судья, Джон Шекспир, подобно Шеллоу, отвечал и за вербовку, и за местное войско. В коррумпированной практике набора рекрутов для Ирландии таились и другие подводные камни. Капитаны вроде Фальстафа брали взятки со всех рекрутов, а затем приезжали к месту сбора с невидимым войском, продолжая набивать карманы деньгами за доставку солдат в армию. С тех пор как Тайный совет стал получать копию списка завербованных, командирам действительно пришлось доставлять необходимое количество рекрутов. Чтобы обойти закон, они использовали сообщников из местных, и потому люди, лошади и оружие откуда ни возьмись появлялись в нужный день в нужном месте. После успешной сверки списков подставным лицам платили за услуги и возвращали лошадей. Спектакль повторялся по прибытии капитана в Ирландию. Любого солдата, вздумавшего жаловаться, ждала виселица как мятежника. Не удивительно, что королева была недовольна военными расходами, а ее генералы недоумевали, почему реальное количество солдат никогда не совпадало с числом, указанном в списках. Это была нечестная игра.
Одним из самых злостных нарушителей считался сэр Томас Норт, хорошо известный потомкам как переводчик «Жизнеописаний» Плутарха, книги, которую тогда читал Шекспир и которая послужила сюжетным источником для хроники «Генрих V» и трагедии «Юлий Цезарь». В коррупционной деятельности английского капитана можно убедиться, заглянув в один из государственных документов, датированных декабрем 1596 года. «Из всех английских капитанов в Ирландии отряд сэра Томаса Норта с самого начала был в плачевном состоянии из-за плохого снабжения, снаряжения и голода. Многие из его солдат умерли ужасной и горестной смертью в Дублине; у некоторых сгнили и отмерли ступни из-за отсутствия обуви». Превзойдя даже Фальстафа, «сэр Томас Норт уже перед тем, как отправиться на тот свет, предал, как поговаривали, свой жалкий нищенствующий отряд». Елизавета же пожаловала Норту пенсию в сорок фунтов годовых «за честную и верную службу нам».