Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599
Шрифт:
С ним сохранится память и о нас…
( IV, 3; перевод Е. Бируковой )
Хотя Генрих в монологе, которым завершается четвертый акт, настаивает на том, что они одержали победу лишь милостью Божьей, в памяти останутся не имена святых, а имена английских графов. Лучшего примера тому, как национальная идея вытесняет религиозную, пожалуй, и не придумать. Когда в 1599-м эти восторженные строки прозвучали со сцены, про битву при Азенкуре уже давно забыли (память об этом событии была жива только благодаря Шекспиру). Англия уже лишилась большинства своих французских владений — за несколько месяцев до того, как в 1558-м Елизавета взошла на трон, англичане
У елизаветинцев, как и у древних римлян, имелся похожий праздник — День восшествия королевы на престол, или День Короны (Crownation Day), как в народе называли 17 ноября; в этот день в 1558 году умерла королева Мария Тюдор, и началось царствование Елизаветы. Одни считали праздник религиозным, другие государственным. В первые два десятилетия правления Елизаветы 17 ноября если и отмечали, то как День святого Хью Линкольнского, хотя этого праздника в официальном календаре не было.
Однако после того, как в 1569-м по приказу Елизаветы было успешно подавлено Северное восстание, у 17 ноября появился особый статус. В этот день «жгли костры и звонили в колокола; в Тауэре в честь Елизаветы выпускали артиллерийские снаряды, а также всячески старались выразить свою радость». День восшествия Елизаветы на престол был, возможно, единственным государственным праздником в Европе того времени. После этого на континенте появилось немало национальных праздников, которые получили официальный статус, при том что раньше европейцы отмечали только религиозные праздники. Хотя они и не были закреплены в календаре, тем не менее Тайный совет постепенно продвигал их в трактатах. В 1578-м увидела свет «Благодарственная молитва… на 17 ноября»; в 1585-м — сочинение Эдмунда Банни «Несколько молитв на 17 ноября». Эти тексты являли собой не только полезное пособие для тех, кто читал проповеди в этот день в честь Елизаветы, — с их помощью решались и важные государственные задачи.
Хотя многие елизаветинцы не отказались бы иметь побольше праздничных дней (особенно осенью), используя любой предлог, лишь бы развлечься, религиозные фанатики тут же увидели, какую опасность несет в себе союз политики и религии, триумфов и праздников такого рода. В 1581-м, например, пуританин Роберт Райт, недовольный ситуацией, выступил против приходского священника по фамилии Барвик. Насколько Райту было известно, Барвик не имел права в своей проповеди называть 17 ноября праздником. Проповедник пошел на попятную, заметив, что он всего лишь назвал 17 ноября «важным днем», но Райту этого было мало. В своей гневной речи Райт заявил, что «читать проповедь в День восшествия королевы на престол и воздавать Богу благодарность за это — все равно что признать королеву Богом». Узнав о выходке Райта, Елизавета была вне себя. Райта осудили за клевету и посадили в тюрьму.
Разногласия подчас доходили до смешного. Каждый год 17 ноября студенты Линкольн-колледжа в Оксфорде, явно католики по своим убеждениям, отмечали День святого Хью Линкольнского. Однажды, в 1580-м, мэр Оксфорда увидел, как студенты звонят в колокола в Церкви Всех Святых, и, решив, что это звон в память о королеве Марии, предъявил им обвинения. Однако находчивым студентам удалось избежать наказания: они заявили, что этот звон — в честь восшествия Елизаветы на престол. Пристыженный мэр тогда приказал всем церквям звонить в колокола. В некоторых графствах Англии сохранились документы о плате для звонарей: одним заплатили за звон в честь Елизаветы, а другим — за звон в память о святом Хью. Если власти сами не знали, по какому поводу раздается звон колоколов, то как же об этом могли догадаться провинциальные звонари? Святой Хью? Мария? Елизавета?
Пуритане считали День восшествия Елизаветы на престол католическим праздником, католики же проклинали его как языческий: для него «не больше оснований, чем для языческого обряда поклонения
идолам или богам — Юпитеру, Марсу, Геркулесу и прочим». В полемических трактатах католики откровенно высмеивают этот праздник, считая, что те, кто его отмечает, на самом деле почитают не Деву Марию, а королеву Елизавету — и насаждают это повсеместно. Э. Раштон пришел в ярость, когда 17 ноября в соборе святого Павла богослужение во славу Девы Марии «исполнили <…> в честь <…> королевы Елизаветы, восхваляя ее». Использование религиозных обрядов в политических целях — это уже слишком. Сторонники Елизаветы, услышав подобные обвинения, только брызгали слюной.В ноябре 1599-го лондонцы стали свидетелями события, которое, казалось, не так давно видели в театре («Юлий Цезарь» уже несколько месяцев шел на сцене Глобуса). 17 и 18 ноября, в субботу и воскресенье, Хью Холланд и Джон Ричардсон по очереди прочитали проповедь с кафедры под открытым небом у Креста святого Павла. Если общественные театры вмещали в себя около трех тысяч зрителей, то вокруг кафедры проповедника на открытом воздухе собиралась толпа в два раза больше. В «Юлии Цезаре» Брут и Антоний по очереди говорят с трибуны — однако Шекспир и его зрители ясно представляли себе при этом кафедру у Креста святого Павла.
Холланд, читавший проповедь в День восшествия Елизаветы на престол, сыграл, если так можно сказать, роль Брута, потому что использовал кафедру проповедника, чтобы оправдать решения правительства. Прежде всего он хотел защитить «честь короны, очерненную недоброжелателями как в других странах, так и у нас, ведь каждый год мы отмечаем 17 ноября как религиозный праздник». Ричардсон, со своей стороны, сыграл роль Антония (хотя и не обладал таким красноречием и большого успеха не имел). Для проповеди он выбрал строки из Евангелия от Матфея (22: 21): «…итак, отдавайте кесарево кесарю», тем самым усомнившись в действиях властей. Толпа только этого и ждала — в народе очень быстро пошел слух, что Ричардсон «с открытой трибуны читал проповедь о том, как опрометчива политика Англии в Ирландии, при этом он много рассуждал о гражданском долге».
Обе проповеди, столь разные по духу, свидетельствуют о нестабильности политической ситуации тех лет и о том, насколько Шекспир, обратившись к античному сюжету, в котором затронут целый ряд важных политических вопросов (республиканство, тирания, праздничный календарь, цензура, замалчивание оппозиции), осовременил его.
Аналогии с шекспировской Англией в этой пьесе более чем уместны. Елизавету неоднократно называли тираном, и это обстоятельство, наряду с вопросом о религиозных праздниках, использовавшихся для продвижения политических идей, очень волновало Тайный совет. Нам сложно представить, какой широкий резонанс имело в ту пору слово, произнесенное с кафедры (хотя мы видим это в «Юлии Цезаре»). На одном из экземпляров проповеди Ричардсона Сесил написал несколько фраз — прочитав их, понимаешь, насколько он был обеспокоен случившимся.
Античные сюжеты не так уж безобидны, особенно тот, который вызывает в памяти слова Тацита о правлении Нерона. Эта история, как мы помним, принесла Джону Хейворду немало проблем. Возможно, Ричардсон никогда и не слышал о Таците, однако впечатление складывалось ровно противоположное; в одном из донесений даже говорилось, что в своей проповеди он «использовал одну латинскую фразу, заимствованную у Тацита». Уитгифт и Бэнкрофт (именно из-за них книга Хейворда попала под запрет) теперь занялись делом Ричардсона, желая узнать, «не совещался ли он с кем-нибудь и не подсказал ли ему кто идею для проповеди».
Власти, пригласившие Ричардсона прочитать проповедь, чувствовали себя столь же обманутыми, как и Брут, уступивший трибуну Антонию. Эдвард Стэнхоуп, отвечавший за проведение мероприятия, никак не ожидал от Ричардсона такого демарша («Никогда от него я не слышал никаких крамольных заявлений, равно как никогда он не казался мне бунтовщиком»). Когда Уитгифт и Бэнкрофт узнали о случившемся, они велели наказать Ричардсона изоляцией. Стэнхоуп пишет, что Ричардсон отбывает наказание «дома, в одиночестве в своей комнате, и навещать его по-прежнему запрещено».