Однажды в Америке (др. перевод)

— Я вам скажу когда. Спасибо.

Я побрился и принял душ. Я надел новые брюки и того же тона приталенный жилет из тонкого вельвета. Я покрутился и повертелся перед зеркалом. Взяв один из галстуков, я завязал его бантом. Он показался мне не в тон жилету. Я взял другой. Я менял их один за другим. Наконец один из них меня удовлетворил. Я положил в нагрудный карман свежий носовой платок. Добрых десять минут я провел перед зеркалом, вынимая платок, складывая по-другому и засовывая снова, пока наконец не решил, что все в порядке. Я прошелся перед зеркалом взад-вперед.

Внезапно я почувствовал отвращение к самому себе. Господи, я веду себя как самодовольный ублюдок. Нет, дело тут не в самодовольстве. Я просто волнуюсь, да, нервничаю, как уличный кот, который ждет под деревом свою подругу. Что со мной происходит? Для парня, который переспал на Бродвее чуть ли с каждым существом женского пола, способным ходить, чихать и говорить, такое поведение просто смешно.

Я налил себе двойного виски. Это немного помогло. Неплохо бы поставить музыку. Я потянулся к стопке альбомов. Вытащив один из дисков, я не глядя поставил его на проигрыватель. Я откинулся в кресле и стал слушать. Это было интермеццо из «Травиаты». Мне нравилось то место, где вступали скрипки. Музыка была мягкой, нежной, волнующей — как женская грудь.

Я расхохотался. Что за дурацкое сравнение. Сравнить музыку с женской грудью. Это только показывает, где блуждают мои мысли. В последнее время я не думал ни о чем другом.

Не превращаюсь ли я в сексуального маньяка? Испытывать такую страсть к женской груди — нормальное явление или у меня развилось что-то вроде особой формы фетишизма? Ерунда, конечно, никакой это не фетишизм. Самое нормальное желание. Может быть, только слишком сильное и необузданное.

Музыка остановилась. Я снял пластинку. Я выбрал «Красавица похожа на мелодию», поставил на диск иглу и налил себе еще. Из всей современной музыки я любил эту песню больше всего. Я ставил ее несколько раз и мурлыкал про себя слова.

Без одной минуты девять раздался стук в дверь. Я открыл. Это была она. Господи, что за зрелище. Девушка выглядела даже красивей, чем я ожидал. Она оделась так, чтобы возбудить желание и произвести эффект.

На голове — непомерно большая широкополая шляпа, отделанная зеленым кружевом. Очень открытое облегающее платье с глубоким вырезом обнажало ослепительно-белые плечи, руки и спину. Ее длинные кружевные перчатки, доходившие до локтя, остроносые туфли и дамская сумочка были зеленого цвета.

Я слегка поцеловал руку, которую она мне протянула. Я закрыл дверь и проводил девушку в гостиную, все еще держа ее руку. Я оглядел гостью с разных сторон.

— Эта шляпа и все, что на тебе, — великолепно.

— Тебе понравилась моя шляпа?

Она остановилась перед зеркалом, чтобы лучше закрепить ее на голове.

— Она обольстительна, — улыбнулся я.

— Ее создал мистер Джон.

— Мистер Джон?

— Да, она от мистера Джона.

— Он что, портной?

— Нет, он художник, — улыбнулась она.

— А платье тоже от мистера Джона?

— Нет, Тутси, он делает только шляпы. Платье от Бергдорфа Гудмена.

— А туфли и сумочка?

Она приподняла узкую туфельку:

— Туфли от Полтера Де Лизо, а сумочка — от Кобленца.

Девушка повернулась ко мне и улыбнулась. Она уперлась обтянутым перчаткой пальцем в подбородок, лукаво прищурилась, слегка присела и сказала:

— Все остальное принадлежит Еве Макклейн.

— Это — ты.

— Это — я. А ты?

— А я — Тутси. Ты сама меня так назвала. Мне это правится.

— Это нравится мне, и это нравится тебе, — улыбнулась она.

Да, я не ошибся. Она похожа на Долорес.

Я схватил ее в объятия. Я крепко сжал ее в руках. Я поцеловал ее. Я вдавил колено между ее ног.

— Пожалуйста, — прошептала она. — Чуть позже.

— Может быть, чуть-чуть можно и сейчас? — попросил я.

Она пожала плечами и улыбнулась. Она подошла к виктроле [27] и посмотрела на пластинку. Улыбнувшись, она сказала:

— Это моя песня, песня, под которую я танцевала.

27

Виктрола — одно из названий граммофона.

Она поставила пластинку. Она покачивалась и мурлыкала, подпевая песне: «Красавица похожа на мелодию».

— Ты была в этом шоу?

Она покачала головой и ответила:

— Посмотрим, сможешь ли ты догадаться, в каком я выступала шоу.

Она начала вальсировать по комнате. Легким движением она спустила боковую «молнию» на платье. Продолжая танцевать, она расстегнула одну за другой все пуговицы и приспустила платье с плеч. Приблизившись ко мне, она низко согнула плечи. Я поцеловал ее теплую душистую кожу. Она снова скользнула прочь.

— Все еще не догадываешься? — спросила она, медленно продолжая свой дразнящий танец.

— Нет, — солгал я.

— Надо намекнуть тебе получше.

Не останавливая танца, она выгнулась всем телом. Платье соскользнуло с нее на пол. На ней не было нижней юбки. Все, что я увидел, — белые атласные трусики и такой же лифчик. Кроме того, на ней еще оставались большая зеленая шляпа, зеленые перчатки по локоть и зеленые туфли.

Она продолжала двигаться в ритме вальса и сбросила с себя сперва одну, потом другую туфлю. Она пропела: «Красавица похожа на мелодию».

Она спустила с ноги один чулок и бросила его мне. За ним последовал второй. У нее были длинные, точеные, красивые ноги. Глядя, как передо мной раздевается соблазнительная, идеально сложенная женщина, я не мог сдержать дрожи. Это было все равно что постепенно снимать покров с прекрасного произведения искусства.

Снова приблизившись ко мне, она подняла брови:

— Ну что, теперь узнал, Тутси? Какое это шоу?

— «Бурлеск» Майнски, — ответил я улыбаясь. — Продолжай. Я буду играть роль зрителей.

Я сидел в кресле-стуле и хлопал в ритм музыке, напевая: «Все снимай, все снимай, все снимай».

Но ничего она больше не сняла. Она просто танцевала в своей большой зеленой шляпе, зеленых перчатках, белых трусиках и белом лифчике. Она остановилась; пластинка кончилась.

— Еще, — потребовал я.

Она пожала плечами и поставила пластинку снова. Я сидел, глядя на ее ритмичный соблазнительный танец.

— Пора снять что-нибудь еще.

— Что, вот это? — улыбнулась она.

— Да, пожалуйста.