Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

отождествляется с рождением, возрождением, преображением […] Динамический процесс органически сливается с представлением о катастрофе,

отсюда характерное и чуждое западной культуре отождествление движения и катастрофы, антитезой последней представляется лишь застой,

неподвижность и болотное гниение»[312]. Это подтверждают и стихотворения того же цикла, как например, «Встреча с весной», которое можно

рассматривать как вариант «Алого трамвая» (или наоборот), но в котором уже преобладает мотив борьбы с серой скукой:

Уличный ветер хохочет

Смехом, похожим на лай:

В звёздную изморозь ночи

Выброшен алый трамвай.

Долгим серебряным звоном

Долго клонило ко сну…

Кто в задремавшем вагоне

Громко сказал про весну?

— Чей это пасмурной ранью

В серую скуку и дождь

Прыгнул, неяркий и странный,

Зайчик от новых калош?

……………………………

Будто из мартовской ночи,

Бросил в апрель или май

Свой ледяной колокольчик

Утренний алый трамвай.

И уж вовсе экспрессивно стихотворение «Небо — живот — барабан», с метафорами-катахрезами, резко отличающееся по стилю, но

родственное по тематике стихотворениям круга «Алый трамвай». Это стихотворение посвящено Арефьеву и напоминает его яркие экспрессивные

полотна:

Небо — живот-барабан

Вспучило, медно гудя, —

В красные проруби ран

Лунная пала бадья.

Цепью бегут фонари;

С цепи сорвавшийся, рыж,

Падает сгусток зари

В синь ущемления грыж.

Небу дают наркоз,

Грыжу спешат рассечь —

Мокрым глазам — от слёз

Звёздно к утру истечь.

14.4.1954 г.

В этой картине рассвета, опять-таки переживаемой как взрыв, а в данном случае, как хирургическая операция (катахреза), то есть,

болезненное преодоление ночи, тьмы, застоя, нет «четкого деления на мир внутренний и внешний», если воспользоваться уже приводившейся

формулой[313]. Не только образность, но и сам мир синкретичен. Ритмикой и семантическим ореолом это стихотворение сходно с уже упомянутым

«В Пути» Н. Гумилева:

Кончено время игры,

Дважды цветам не цвести,

Тень от гигантской горы

Пала на нашем пути.

Однако и здесь так же, как и прежде, сходство есть, но тождества нет: не та температура, не тот образный ряд. У Мандельштама — пейзаж,

но полный динамики, постоянного движения, у Гумилева — стихотворение посвящено теме странствия, движения, спасения или гибели, но оно

статично, ибо центром его является мысль, а не образ: «Лучше слепое Ничто, / Чем золотое Вчера!» У Гумилева — возвышенная риторика, у

Р. Мандельштама лексика намеренно занижена; Крейд в упомянутой статье одним из первых заметил и динамизм как неотъемлемое свойство

поэзии Р. Мандельштама, и органичность сочетания у «более зрелого» (то есть мы говорим уже не о 16–19-летнем, а о 21–22-летнем поэте!)

заниженной лексики с возвышенным чувством. По синкретизму, динамике и ритмике Мандельштаму в данном случае ближе всего Маяковский:

Дней бык пег.

Медленна лет арба.

Наш бог бег.

Небо наш барабан.

Это сравнение тем более оправдано, что во-первых, есть стихотворение, близкое по ритмике (но опять-таки не тождественное)

стихотворению «Наш марш» Маяковского («Бел. Бел. / Даже слишком изысканно бел/ Мел колоколен./ Мел. Мел, / Лунной ночью изнеженный,

мел — / Город сказочно болен» (где уже белая ночь, а не рассвет переживается как взрыв и как болезнь, хотя и «сказочная»), а во-вторых, в

рукописях Роальда Мандельштама[314] есть и другое стихотворение, прямо указывающее на поэтику Маяковского:

1.

Вы идёте на страшный суд.

Так повелось.

А там никогда не врут

(и так повелось).

2.

Суд. Рай

Свечи.

Их свет.

Вечен.

Тот свет.

3.

Низ. Ад.

Ад.

А Вам, по грехам —

Там быть.

Там.

Быть там по грехам.

Вам.

4.

Правда — исчадие ада.

Бог — зол. Глаз — лёд.

Гнев льёт, глас лют:

«Глуп люд,

Не врёт».

Гнев весь — тих Бог:

«Рай плох?

Люд плох?»

5.

(Бог, не выдержав):

«Дети, не говорите им, чертям, правды».

«Лгун свят»

Последней ремаркой подозрение в богохульстве снимается. Шутливо-ироничное, даже «карнавальное» это стихотворение не воспринимается

как марш (да и в стихотворении, посвященном Арефьеву, барабан-то продырявлен, а небу дают наркоз). Можно строить догадки о том, что это —

иносказание, «эзопова феня», как говорил Бродский, и на самом деле стихотворение не о Страшном Суде с прописной буквы, а со строчной — то

есть, о допросе в КГБ, где бывал и Алик, и все его друзья. И вновь ритмическое сходство налицо, но тождества нет — иной семантический ореол.

Образность Р. Мандельштама отчасти напоминает образы Жюля Лафорга (1860–1887), как известно, принадлежащего к проклятым поэтам:

Закат — кровавая река

Или передник мясника,

Который заколол быка…

Романс о дурной погоде[315]

Однако несмотря на то, что антагонизма и протеста против окружающей жизни в стихах Р. Мандельштама достаточно много, агонизма в его

стихах нет. Примечательно, что сравнение неба с пациентом под наркозом сродни Элиоту из стихотворения «Песнь любви Дж. Альфреда

Пруфрока»:

Давай пойдем с тобою — ты да я,

Когда лежит вечерняя заря

На небе, как больная под наркозом[316].

В начале своей поэтической деятельности Элиот, как известно, находился под влиянием Лафорга и других «проклятых поэтов», но сам при

этом таковым не стал. Примечательно, что и зрительно-цветовой ряд у Элиота сродни Р. Мандельштаму с преобладанием желтизны, которой