Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

окрашен даже туман. Однако неизвестно, знал ли Роальд Мандельштам Элиота, хотя стихи последнего в переводах Зенкевича, Романовича и

Кашкина были включены в печально известную антологию Святополк-Мирского — Гутнера, изданную в Ленинграде в 1937 г.[317]

Р. Мандельштам унаследовал у Гумилева не образность, но дух конквистадоров, кондотьеров и рыцарство, чтобы вспарывать застоявшийся

воздух и воевать, как Дон-Кихот, с ветряными мельницами советской торжествующей убогости:

Помнится, в детстве, когда играли

В рыцарей, верных только одной, —

Были мечты о святом Граале,

С честным врагом — благородный бой.

Что же случилось? То же небо,

Так же над нами звёзд не счесть,

Но почему же огрызок хлеба

Стоит дороже, чем стоит честь?

Может быть, рыцари в битве пали

Или, быть может, сошли с ума —

Кружка им стала святым Граалем,

Стягом — нищенская сума?

— Нет! Не в хлебе едином — мудрость.

— Нет! Не для счета монет — глаза:

Тысячи копий осветят утро,

Тайная зреет в ночи гроза.

Мы возвратимся из дальней дали, —

Стремя в стремя и бронь с броней, —

Помнишь, как в детстве, когда играли

В рыцарей, верных всегда одной?

«Дон Кихот», Из письма Арефьеву

Соединение Чаши св. Грааля и Дон-Кихота, символизирующих обряд посвящения, инициации, испытания на верность идеалам, мог быть

естественным для Гумилева или, скажем, для Джойса и Элиота. Однако наш поэт жил в 1950-е в советской коммуналке, детство его прошло в

1940-е, а сверстники его, читавшие, в лучшем случае, «Кортик» или «Два капитана», как правило, какого-нибудь «Тимура и его команду» (не

самые худшие из книг для детей того времени), скорее всего не знали о Граале и играли совсем в другие игры. Подчеркнем, что «Дон-Кихот» —

не стихи проклятого поэта. Это стихотворение, посвященное художнику Арефьеву, существует в нескольких вариантах. Примечательно, что в

другом варианте подчеркнут мотив серости бытия, оторванности от культуры и от высоких идеалов, но нет противопоставления Чаши — кружке, а

после строфы, говорящей о чести, следует иная концовка:

Может быть, рыцари в битве пали

Или сошли от любви с ума,

Держат детей под святым Граалем

В тёплых и серых своих домах?

Нет, не поверю, что детской пудрой

Нам навсегда занесло глаза —

Тысячи копий осветят утро,

Медной кольчугой судьбу связав.

Тысячи — псами по свежему следу,

В клочья — шкуру седых ночей —

Слышишь? Кто-то зовёт победу

Трубной песней стальных мечей.

В этом варианте есть свои достоинства: образ детской пудры говорит о припудривании настоящего и противопоставлен более позднему

стихотворению «Катилина», в котором уже не пудра, а пыль времен, через которую, тем не менее, способен проникнуть взор поэта; во-вторых,

так же, как в более раннем стихотворении, столь полюбившемся поклонникам виртуальных сражений, вовсе нешуточная мысль о готовности

погибнуть за идеалы, и, наконец, рассвет вновь, как это часто у Р. Мандельштама, переживается как взрыв и как сражение. Поэт не дожил до

того возраста, когда умудрённые опытом мэтры сличают, выбирают и объединяют или отбрасывают варианты — словом, редактируют. Поэтому

хорошо, что и в томском и в опубликованном в 2006 г. в издательстве Ивана Лимбаха (составленное сестрой Еленой Петровой-Мандельштам)

томах приводятся все стихотворения, которые были доступны издателям, как равноправные варианты. Так же изданы и стихи О. Мандельштама.

Оба варианта «Дон-Кихота» гораздо ближе по ритмике «Заблудившемуся трамваю» Гумилева, чем «Алый трамвай»: сильная, хотя и несколько

смещенная во многих стихах от середины цезура, отсутствие безударного слога в последней стопе, превращающее его из 4-стопного дактиля в 4-

иктный дольник, указывает на несомненное влияние Гумилева, у которого данным размером написаны и «Товарищ» (I,89), и шутливое «Маркиз

де Карабас» (I,98), и «Путешествие в Китай», посвященное С. Судейкину: «Воздух над нами чист и звонок,/В житницу вол отвез зерно,

/Отданный повару, пал ягненок, /В медных ковшах играет вино» (I, 99). Однако у Р. Мандельштама, как уже не раз отмечалось, иной образный

ряд, иное видение.

«Металл угрожающих стрел»

Словом, не долго ехал Р. Мандельштам в трамвае Гумилева, хотя вослед за ним и другими поэтами Серебряного века обращается к

античности — не только «в тоске по мировой культуре», но и в стремлении восстать против империи, безошибочно определив римскую империю

как архетип всех империй и парадоксальным образом избрав сторону Катилины:

1. Я полон злорадного чувства,

Читая под пылью, как мел,

Тиснённое медью «Саллюстий» —

Металл угрожающих стрел.

2. О, литеры древних чеканов,

Чьих линий чуждается ржа! —

Размеренный шаг ветеранов

И яростный гром мятежа.

В этом классически-строгом стихотворении вновь синкретизм образов, причем граница столь искусно и неуловимо сдвигается, что пыль

времен становится прозрачной, прошлое — раскрытой и наконец-то прочитанной книгой, и не успеваешь опомниться, как нетленная медь

латинских литер превращается в «металл угрожающих стрел», и явственен «Размеренный шаг ветеранов /И яростный гром мятежа». Так

метафора вновь становится метаморфозой, прошлое — настоящим, настоящее при этом не уничтожается, но становится продолжением прошлого,

и по логике развития, бунт Катилины становится реальностью настоящего:

3. Я пьян, как солдат на постое,

Травой, именуемой ‘трын’,

И проклят швейцаром — пустое! —

Швейцары не знают латынь.

4. Закатом окованный алым, —

Как в медь, — возвращаюсь домой,

Музейное масло каналов

Чертя золотой головой.