Океан для троих

Потому что платье, похоже, с нее сняли еще раньше.

Дороти вжалась в койку и заполошно прошептала:

– Морено, какого морского дьявола?!

– Еще одно громкое слово, и я найду, чем заткнуть тебе рот, – спокойно пообещал Морено, стянул с зада Дороти остатки того, что когда-то было бельем новобрачной, не сдержал смешка, добрался до совсем тонкого нижнего кружева и расправился с ним еще быстрее. – Какая нынче мода неудобная. Многослойная. Хотя красиво.

Дороти напрягла руки, в попытке освободиться, и изогнулась, стараясь хотя бы перевернуться на спину или, на худой конец, сдвинуть закрывающую глаза повязку – но тщетно. Узлы на запястьях опять затянулись, ремень поперек спины помешал перевернуться, а глаза были завязаны на совесть. И она осталась лежать – целиком обнаженная, если не считать остатков рукавов нижней рубашки, которые Морено не удосужился срезать. Скованная и абсолютно бессильная.

Краска стыда быстро перетекла от щек на плечи, захотелось сжаться, исчезнуть, и одновременно с этим на Дороти медленно надвигалось абсолютно чистое, белое бешенство. Она рванулась, раз, другой, выругалась глухо, но Морено было этим не прошибить.

– Не спросишь, в чем виновата? – поинтересовался со смешком, и Дороти почувствовала, что он встал с кровати и смотрит на нее.

Не просто, а с улыбкой. Это выбесило еще больше, и если у Дороти остались какие-то вопросы, то все они потонули в бурлящей злости.

Она рвалась на свободу – узлы и ремни не пускали.

Морено стоял и смотрел.

Ждал.

Дождался, пока Дороти выдохнется, замрет, судорожно выравнивая дыхание, и сообщил, возвращая обратно когда-то сказанные слова:

– Во мне много ярости, Дороти. Ты себе даже не представляешь сколько. И да, в отличие от тебя я не стеснителен, поэтому достанется не только спине. Я хочу, чтобы ты, садясь, еще неделю вспоминал, как я тебя…

И не закончил.

Ударил.

Поперек ягодиц, вынуждая вжаться в пахнущую табаком и корицей койку. Удар был не сильный, но звонкий. Дороти снова рванулась, но вместо свободы получила второй удар – чуть ниже первого, почти внахлест, и короткий приказ:

– Прикуси одеяло.

Дороти упрямо мотнула головой, стараясь сдвинуть повязку. Получилось, но немного – появилась узкая щель, в которой промелькнули тени, но тут ее ударили третий раз, еще ниже – по самой границе, там, где ягодицы переходили в ноги, и она коротко выдохнула, сдерживая крик. Боль была не сильной, но какой-то проникающей. Она расползалась и превращалась в нечто иное. Темное. Страстное. То, от чего она бежала целый год и так и не смогла убежать.

А ведь Черный Пес, судя по всему, только начал. Дьявол бы его побрал!

На шестом ударе Дороти поняла, что все неправильно, что так не должно быть, что это проклятие – чистой воды порча.

Потому что нельзя так вожделеть от того, что тебя секут, точно воришку на рынке. На восьмом ударе она попросила: “Хватит”, не в силах терпеть не боль, нет, а острое возбуждение, которое приходило после каждого соприкосновения кожи с ремнем. Как вспышка, а потом долгое протяжное эхо удовольствия.

Черный Пес не остановился, только уронил короткие и тяжелые, точно гири, слова:

– Нет. Мне. Мало.

И продолжил.

На десятом Дороти дали короткую передышку, с четверть минуты, а потом снова двинулись класть ровные полосы, только теперь снизу вверх.

На двенадцатом ударе она все-таки прикусила покрывало, понимая, что еще немного – и не удержится, запросит в голос, чтобы с ней сделали то, что в горячих странных снах происходило весь последний год. То, что она гнала от себя. Ее позор, ее искушение, ее проклятую любовь и совершенно бездонную жажду.

Зато тело сыграло против нее – выгнулось дугой, прося еще, чтоб было горячо, чтобы было сильнее. Она сжала зубы, понимая, что проигрывает, что проиграла с самого начала, еще год назад…

И неожиданно все закончилось.

Рядом с виском что-то врезалось в стену – похоже, пряжка от ремня, и Морено прижался сзади, горячий как походная печка, и даже имеющаяся на нем одежда этого скрыть не смогла – сквозь нее остро чувствовался жар.

Он сразу, без прелюдий, протиснул руку Дороти под бедра, раздвинул влажные лепестки, дождался короткого стона-разрешения, притерся сзади каменно стоящим членом и зло, через зубы, прошептал прямо в ухо:

– Мне. Пришлось. Выучить. Этот. Сраный. Мертвый. Храмовый. Язык. За каждый час. За каждое слово ты мне будешь очень долго и дорого платить. А слов там много, в твоем письме, да, “моя маленькая леди”?

У Дороти внутри все замерло от сладкого ужаса, когда дошло, что сказал Морено и для чего ему мог понадобиться мертвый язык, но возбуждение оказалось пуще страха. И пальцы ласкали сильно, но не грубо, вопреки злости в голосе, сместились ниже, а потом, как когда-то, скользнули внутрь.

И все стало как раньше – она раскрылась, разрешила чужим наглым пальцам проникнуть внутрь и подарить наслаждение. Позволила удовольствию затопить себя, точно была мангровыми лесами в сезон дождей.

Выгнув шею, облизала губы, в которые сразу коротко ткнулись чужие, сухие и обветренные, а щеку жестко оцарапало щетиной.

– Долго брать тебя буду. Все дорогу до порта Вейн. А там продолжу, – хрипло пообещал Рауль, навалился на спину, прижимая к кушетке, и почти сразу толкнулся пальцами глубже, грубее. А на протестующий и потрясенный выдох сообщил: – Буду насаживать до самого конца, так крепко, что сняться не сможешь.

Он ухватил Дороти за узлы повязки, закрывающей глаза, и заставил прогнуться. Зато в награду она получила поцелуй, смазанный, но горячий – ее приласкали языком сначала нежно, потом, точно опомнившись, прикусили за нижнюю губу и опять с придыханием зализали укус.

Дороти трясло от остроты ощущений, от собственного бессилия, от слепоты, от беззащитности перед этими руками и губами, которые могли с одинаковой силой и наказать, и доставить наслаждение, от неизвестности, которая ожидала впереди. Хотелось всего и сразу – и чтобы сняли путы, и чтобы не снимали, и решать самой, и чтобы наконец решили за нее, чтобы разрешили.

Позволили.

Дали отпустить себя.

И она не выдержала, дернула тигра за усы, прошептала, раззадоривая:

– Одни разговоры. Стареешь.

Морено, рыкнув, сначала сжал ее горло, поддаваясь на подначку, потом отпустил, жарко и коротко заметив:

– Ну, свадьба уже была, значит, право первой ночи за мной, – и с силой раскрыв Дороти обеими ладонями, протиснулся внутрь, выдохнул на полдороге, прижал обеими руками за плечи к кровати и задвинул до конца.

Как обещал.

Дороти приняла на вдохе, зажалась сразу – даже не от боли, а от странности, непривычности происходящего, потом медленно расслабилась, сдаваясь, позволяя брать себя так, как того хочет Рауль, а тот хотел – дышал громко и ругался сквозь зубы, еле сдерживаясь.