Окопники

Задний «утенок», справа вспыхнул. За ним загорелись еще два, там же, справа.

В вираже над Романовым немец дернул плечами, показал два пальца, соединил вместе, резко опустил, захохотал.

«У тебя двое столкнулись, — без труда расшифровал этот знак Романов, — сами. И я тут, поверь, ни при чем».

Третьего, срезанного пулеметной очередью, он, по- видпмому, не брал в расчет. Не интересно. Каждый раз перед тем, как пальнуть, он, словно бы для разминки, делал холостой заход, низко проносился над группой, тряся ее мощной воздушной струей от винта. Здесь тень «мессершмитта» и тень ведущего «утенка» на мгновенье сливались в одну.

Ведущего «Дракон» почему-то щадил: то ли оставлял на закуску, то ли желал всласть налюбоваться его беспомощностью. Бросая свой самолет вверх, вниз, в стороны, Романов надеялся тем самым хотя бы затруднить «Дракону» прицельную стрельбу и вилял хвостом, сигналя летчикам: разомкнуться, действовать самостоятельно. Они липли к нему, как пчелы к матке.

В первой встрече с реальным противником, скованные растерянностью, молодые летчики полагались на мудрость Прадеда. Он их понял. Однако ничего другого, кроме маневра по высоте, да виляния хвостом, он не имел сейчас в командирском арсенале.

Загорелся и камнем пошел к земле «утенок» слева.

«Если «Дракон» не изменит программу — следующий Иволгин. Затем Парамонов. Полина будет последняя — прикидывал Романов. — Меня не тронет. А ведь по всем законам войны первым полагается сбивать ведущего. Немец с юмором… Вожак, растерявший стаю, сам должен выбирать себе смерть. Так выбирай же, летчик Пьер для больших карьер, — насмешливо приказал он сам себе.

Разворачиваясь в холостом заходе над головой Романова, немец опять показал ему два пальца, соединил и опять захохотал.

Стрельба по фанерным тихоходам, беззащитным, как мишени, не могла доставить большого удовольствия вояке. А вот то, что два советских летчика сами уничтожили друг друга в страхе перед «драконом», радовало. Еще, конечно же, радовал «дракона» счет сбитых им советских самолетов, пусть даже фанерных.

А для Романова это были люди, частицы его самого. Каждый новый всплеск огня за хвостом приносил ему боль, от которой можно было сойти с ума, и наполнял ужасом из- за собственного бессилия.

Но на лице Романова, когда он на мгновенье встречался глазами с глазами немца, не было ужаса. Он спокойно, с холодной суровостью кричал ему, не разжимая плотно сомкнутых губ, внутренним криком: «Мерзавец! Один я бы ушел от тебя. Но я не один…»

Он дал полный газ и пошел со снижением. Оглянулся. Ничего не увидел позади себя в воздухе, кроме низкого слепящего солнца. А тени самолетов на земле стали быстро отставать от тени его «утенка». Только та, чужая, стремительно наплывала сзади черным крестом.

Иволгин на короткой дистанции тянулся за Парамоновым, точно повторял его действия. Но он заметил краем глаза, как Прадед, едва тень «дракона» на земле слилась с тенью «утенка», кинул самолет свой вверх. «Утенок», послушный его воле, распластанной бабочкой вывернулся перед самым острым носом «мессершмитта», и тот врезался в него. Гитлеровец вряд ли даже успел подумать, что нужно избежать столкновения. Вожак стаи рассчитал точно. И выбрал себе смерть, не растеряв всю стаю.

ГДЕ ВАСЮКОВ?

Тысяча сто пятьдесят дней инструкторской работы в глубоком тылу почти не оставили у младшего лейтенанта Иволгина никакой надежды оказаться на фронте, на главном рубеже войны, который отмечался у них в части на карте красными флажками. Флажки сдвигались теперь только на запад.

После нескольких безуспешных рапортов Иволгин смирился с обязанностями, диктуемыми, как ему всегда об этом твердили, «приказом Родины». Потому срочный вызов в штаб за предписанием — отбыть на боевую стажировку — оказался для младшего лейтенанта полной неожиданностью. Иволгина направляли в войсковую часть, которая располагалась где-то в Молдавии, в предгорьях Карпат. До Москвы его подбрасывали на «Дугласе» вместе с молодыми летчиками — выпускниками.

Над аэродромом к «Дугласу» слева и справа попарно пристроилась четверка остроносых Яков, посланная торжественно проводить выпускников. На границе аэроузла ЯКи дали прощальный залп из пушек и, косо вывертываясь на спины, потерялись в сером от зноя августовском среднеазиатском небе.

Младший лейтенант сам не раз салютовал таким образом отправлявшимся в боевые полки воспитаникам школы.

Пряча от экипажа затуманные грустью глаза, Иволгин надвинул на лоб форменную фуражку и вспомнил окончание разговора с полковшгком,

— Поедете на фронт стажироваться. Срок командировки — месяц. Но не вздумайте там ее продлить. Найду. Верну. И тогда… — Он не договорил, пожал руку и, проводив до порога кабинета, пожелал военного счастья.

«Что ж! Для начала и это неплохо. Но как-то там все будет? Что день грядущий мне готовит?» — раздумывал Иволгин, сводя на переносье широкие выгоревшие брови.

Карпаты встретили его по — осеннему затяжными дождями. На рассвете с гор наносило низкую косматую облачность, и до вечера моросил теплый дождик. Ночью облака

рассеивались, а утром все начиналось сызнова. Иволгин нервничал. До линии фронта — десять минут лету, а он фронта еще не видел. За целую неделю всего один полет с наставником, Героем Советского Союза лейтенантом Васюковым. Да и то на бреющем (из-за погоды) в районе своего аэродрома. Это новая для него гавань примыкала к запущенному в войну старому молдавскому саду.

Утро начиналось у Иволгина поисками своего белобрысого опекуна.

— Где Васюков? — врывался он на стоянку и тормошил механиков, соскабливавших ржавчину с открытых деталей самолетов. — Не знаете? Братцы, кто видел Васюкова?

А тот вставал задолго до подъема. Чаще всего Иволгин находил его в саду. Хирургической ножовкой, взятой каким-то образом в медчасти, он обрезал с деревьев сухие ветки.

— Нет бога, нет! — истово жаловался Иволгин. — Должен же когда-нибудь прекратиться этот дождь… Нет бога!

— Или он, лысый, душу немцам продал? — спокойно, с усмешкой вставлял лейтенант. — Однако, младшой, пословицу знаешь: на бога надейся, а сам не плошай? Иди проверь, как поживает твоя тысячеснльная милая. Когда она изменяет нам по сигналу тревоги, это, брат, пострашнее тигра. Иди хотя бы погладь ее. Машина тоже это любит…