Окопники

— А увольнительные есть? — поинтересовался он.

Никаких увольнительных у нас, конечно, не было.

Последовал новый вопрос:

— Где ваша часть?

— На колесах, на Окружной дороге.

Капитану мой ответ показался, видимо, дерзким, и он предложил нам пройти в комендатуру.

— Вот и повидался с сестрой, — тяжело вздохнул Леонид Куренков, пытаясь разжалобить капитана, но тот пропустил это мимо ушей.

В комендатуре наши документы подверглись повторному изучению дежурившим там майором. Он пришел к выводу, что такие бумажки может заиметь каждый. И к тому же в них не записано оружие, которое было при нас.

Рассма и)ивая нас в упор, майор возмущался:

— Появиться в таком виде на улицах столицы!.. О чем вы думали?..

— О встрече с сестрой, конечно, — ответил Куренков.

— Займись с ними строевой, пока будем выяснять, — приказал майор капитану.

— На строевую мы не пойдем, — твердо сказал Леонид. — Я еще раз прошу отпустить меня к сестре. Мне необходимо с ней увидеться. Вы это можете понять?

— Могу, но долг службы требует проверит ь…

— Вы не тех проверяете, товарищ майор, — сказал я.

— Прекратить! Смотрите, какой разговорчивый!

А я уже не мог остановиться:

— Хотелось бы мне посмотреть на вас, товарищ майор, на передовой! Пожалуйте к нам в полк. Мы как раз нуждаемся в пополнении…

— Товарищ майор, — робко обратился к дежурному капитан, — можег, одного отпустим к сестре, а этого, задиристого, — показал оп на меня, — задержим?

— Как заложника, — вырвалось у меня.

— А что? Это, пожалуй, мысль, — согласился майор.

— Один я никуда не пойду, — заявил Куренков.

— Иди, пока отпускают, — посоветовал я.

У нас отобрали оружие, и Леонида Куренкова отпустили. Меня же провели в Другую комнату. Я долго сидел на продавленном диване, томясь бездельем, пока не уснул. Когда меня растолкал Куренков, за окнами было уже темно.

— Пойдем. Вот твое удостоверение, вот пистолет. Разобрались…

Я хотел было зайти к майору и поблагодарить его за службу, но Куренков сказал, что и майор, и капитан сменились.

Поздно вечером мы возвратились в теплушку. Нашли нетронутым свой обед и принялись за давно остывшие суп и кашу. Леонид вытащил из кармана довольно объемистый аптекарский пузырек со спиртом — подарок от врачей поликлиники. Плеснул понемногу в кружки.

— Давай за дружбу и извини меня. Не думал, что так получится.

— Я без воды не могу.

— Суп холодный, сойдет вместо воды. Давай…

За нашим одновременно и обедом и ужином мы тихо говорили, вспоминали далекие, казалось, мирные времена.

— Пора спать, — наконец напомнил я.

— И то верно, — согласился Леонид.

На своем вещмешке, который ночью служил мне подушкой, я обнаружил письмо. Леонид чиркнул зажигалкой. По каракулям на треугольнике нетрудно было догадаться, что письмо от дяди Семена.

Утром я прочел письмо. Дядя сообщал, что погиб его младший браг — мой второй дядя, служивший на Северном флоте. Затонул вместе со всем экипажем подводной лодки. Он был немного старше меня и запрещал называть себя дядей. Не верилось, что его больше нет. Как я ни крепился, но слез сдержать не смог.

— Случилось что-нибудь? — обеспокоенно спросил Куренков.

Я отдал ему письмо, а сам спрыгнул на подмерзший за ночь, подернувшийся шершавой ледяной коркой снег и пошел вдоль нашего состава.

Кончились вагоны. Вокруг — ни души. Я шел по шпалам все дальше и дальше. Порывистый мартовский ветер сушил слезы.

Уже далеко от состава меня догнал Леонид. Сказал негромко:

— Тебя дежурным по эшелону назначили. Но ты не беспокойся: я за тебя отдежурю.

21

Большое село на Рязанщине, где переформировывался наш стрелковый полк, осталось далеко позади. Дивизия, пополненная людьми и вооружением, спешила на фронт. Рязанские проселки и большаки сменились тульскими, потом орловскими.

Местность здесь открытая, не то что Приильменье. Днем батальоны отсиживаются в небольших рощах и балках, поросших мелким кустарником. А ночью — переход километров в двадцать пять, а то и в тридцать.

— Суворовские чудо — богагыри по семьдесят верст хаживали, — подбадривал нас командир полка.

Ночью идти трудно. Вдвойне труднее, когда на одном плече карабин, на другом — противогаз, на боку — лопатка, за спиной — вещмешок со всеми солдатскими пожитками и запасом патронов, а вдобавок ко всему этому — труба, плита или двунога 82–миллиметрового миномета. Тяжело еще и потому, что солдат не знает, сколько ему шагать, куда, и что

иго ожидает впереди. Клонит в сон, особенно под утро. Иные умудряются вздремнуть на ходу. А как только прозвучит долгожданная команда «Привал!», все валятся на землю и мгновенно засыпают.

Я устаю не меньше других, однако на привалах обхожу свою роту, выясняю, нет ли отставших, не допускают ли нарушений светомаскировки заядлые курильщики. А главное, мне хочется, чтобы бойцы убедились, что я, хоть и самый молодой в роте, но не из «слабаков». Надо, чтобы они прониклись доверием к тому, кто будет командовать ими в бою.

Но вот опять раздается команда: «Шагом марш!» И снова в ночной тишине только топот солдатских сапог. И снова я мотаюсь как заведенный. Иду то впереди роты, то сзади, подбадриваю всех, у кого силы уже на пределе:

— Подтянись! Не отставать!

Когда переходили ручей, умылся. Вода была теплой и не освежила. Опять пропустил мимо себя всю роту. Позади всех ковылял солдат из недавнего пополнения. Острые сошники минометной двуноги достают ему чуть ли не до пяток.

— Давай помогу.

— Не надо.

— Снимай, снимай!

Нас догнали ротные повозки, доверху нагруженные минами. Приказываю старшине положить двуногу на повозку. Тот замешкался, прикидывая, куда ее пристроить.

Подъехал верховой. Слышу знакомый голос помощника начальника штаба полка капитана Акишкина:

— Чего остановились?

— Поезжайте. Разберемся сами.

Как только Акншкин отъехал, старшина послал ему вдогонку не очень вежливое напутствие. Я сделал старшине замечание, но больше для порядка. Меня тоже раздражала привычка Акишкина без надобности разъезжать на коне вдоль пешего строя и покрикивать на отставших солдат.