Окопники

Екатерина Андреевна вдруг попросила рассказать о

себе.

А что я мог рассказать? В 1941 году окончил десятилетку, поступил в военное училище. Воевал под Москвой, на Северо — Западном фронте, теперь вот веду рогу куда-то в сторону Орла.

— Вам всего девятнадцать? — спросила она с отчетливо прозвучавшей грустной ноткой.

— Двадцатый.

— Все равно молоды для командира роты.

— Командир роты в госпитале, я — заместитель. И заместителем-то меня назначили совсем недавно.

— Будете командиром роты! — сказала она уверенно. И, вздохнув, добавила вроде бы вне всякой связи с тем, о чем мы говорили весь этот вечер: — А мне уже тридцатый пошел.

В ту пору такой возраст и я считал почтенным, но, желая утешить ее, слукавил, сказал, что тридцать лет — это тоже не так уж много.

— Ладно, не надо об этом, — прервала она меня. — Заговорила я вас совсем, а вам завтра рано вставать.

Екатерина Андреевна поднялась и ушла в свою комнату. Уже оттуда до меня донеслось:

— Спокойной ночи.

Но это доброе пожелание не сбылось, о чем я, впрочем, нисколько не пожалел. Сперва мне никак не давали уснуть те слова Толстого о Тютчеве, что жить без него нельзя; потом я стал вспоминать стихи Тютчева, впервые услышанные в этот вечер, и тут же, как набатный колокол, зазвучали в моей памяти совсем иные стихи, звавшие меня на смертельный бой с фашистской ордой:

Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!

Тщетно пытаясь связать одно с другим, я стал уже засыпать и вдруг услышал тихие шаги. По комнате двигалось как будто бы приведение в длинной белой ночной рубашке. Я не сразу узнал Екатерину Андреевну. Она задернула занавеску на открытом окне, потом подошла к моей кровати и провела пальцами по моим волосам. Я замер от ее прикосновения, не смея пошевелиться.

Постояв так недолго, она опять ушла в свою комнату, а я уснул только на рассвете.

На следующий день командир полка назначил тактические занятия. После них я собирался зайти к Екатерине Андреевне и попросить хотя бы на часок книгу стихов Тютчева. Да так и не смог выбраться до самого вечера. А вечером мы покидали село. Я забежал в дом учительницы уже не за Тютчевым, а за вещмешком и шинелью.

Екатерина Андреевна подала мне мои пожитки. Я протянул ей руку:

— До свидания.

— Я провожу вас, — сказала она.

Рота моя выстроилась прямо перед домом учительницы. Мы вышли на улицу вдвоем. Кто-то из комвзводов подал за меня команду:

— Шагом марш!..

На улице оказались все жители села: и старые и малые. Екатерина Андреевна прошла со мною по обочине дороги до самой околицы.

За околицей мы остановились. Она опустила голову, украдкой смахнула слезу.

— Не надо, — попросил я.

— Вы же па фронт идете, — тихо ответила она.

— Спасибо вам! — как-то само собой вырвалось у меня.

— За что?

— За стихи, за то, что приютили, за все… ']

Екатерина Андреевна протянула мне книгу стихов

Тютчева.

Я не смог удержаться и поцеловал на прощание эту милую учительницу.

— Возвращайтесь живыми, — сказала она совсем не учительским, надломленным голосом…

Подарок Екатерины Андреевны я пронес с собою через всю войну.

* * *

Артиллерийская подготовка, к которой так тщательно готовились и артиллеристы и минометчики, разразилась громом из нескольких тысяч стволов. В этот страшной силы гром влились, как капля в море, и выстрелы восьми минометов нашей роты.

В самый разгар артиллерийской подготовки с ротного НП позвонил на огневой рубеж сержант Саук и передал, что командир роты, только что вернувшийся из госпиталя, тяжело ранен. Я, в свою очередь, доложил об этом комбату и получил от него приказ вступить в командование ротой. Тем временем хлынул сильнейший дождь. Стволы минометов заливало водой. Дополнительные заряда полностью не сгорали, и мины шлепались наверху крутого обрыва, под которым располагались мы сами. Одна из них упала под ноги лошадям, тащившим противотанковую пушку. К счастью, не взорвалась. Артиллеристы ругали нас, угрожающе трясли кулаками. Огонь пришлось временно прекратить.

Позвонил командир батальона:

— В чем там у вас дело?

Я доложил.

— Бери все в свои руки, — подтвердил он прежнее свое распоряжение. — Меняй быстрее огневые. Подтягивай как можно ближе ко мне.

Пробираться в батальон, приготовившийся к атаке, надо было по траншее, которая начиналась в нескольких шагах от нас. Но, поднявшись наверх, я сразу сообразил, что теперь это гоже непросто. Оправившись от первого шока, противник усилил огневое сопротивление. Справа и слева от траншеи. все чаще появлялись облачка разрывов, неслышных в грохоте нашей артиллерийской канонады. Местами траншея была разрушена, местами завалена убитыми; по ней сновали связисты, посыльные, санитары с носилками.

Я вскоре вылез из траншеи и пошел вдоль нее. За много едва поспевал ротный связист, бывалый кубанский казак Тесля.

Дважды мы попадали под плотный артогонь немцев. Приходилось на какое-то время прижиматься к земле. Второй раз лежали рядом с носилками, на которых еле слышно стонал тяжелораненый. Падая, я не успел разглядеть его. Всмотрелся в землистое лицо раненого лишь после того, как

разрывы немного отдалились. Показалось, что это хорошо знакомый мне командир саперной роты. Я пододвинулся поближе. Он или не он? Он!

Невыносимо трудно лежать на спине под обстрелом. А он лежал в таком положении, совершенно беспомощный, лишенный возможности даже голову повернуть. Полуприкрытые набухшими веками глаза смотрели прямо, в только что промытое коротким летним дождем небо.

— Миша! — окликнул я его.

В ответ он тихо простонал:

— Пить…

Я взял у связиста флягу и поднес горлышко к искусанным, распухшим губам раненого. Он с жадностью глотнул из нее и, видимо, почувствовал какое-то облегчение. Узнал меня:

— Это ты, Гаевой?

— Я, я… Лежи.

Мне казалось, что он умирает. Но я не мог задерживаться. Надо было двигаться вперед и как можно быстрее.

— Прощай, — произнес Михаил едва слышно, как только я прикоснулся к его руке.

— Что ты?! — запротестовал я. — Все будет хорошо. — И приказал санитарам: — Несите быстрее!

Санитары подняли носилки и направились в тыл. А мы со связистом побежали вперед, наверстывая вынужденные задержки.

Командира батальона я застал на бруствере фаншеи. Он стоял во весь рост и смотрел в бинокль на немецкие окопы.