Ола

А в левом ухе – хохот. Славно повеселимся! Будет знать, чернокосая, сколько я стою, а сколько она, подстилка поганая!

– Да знаем мы эту Валенсийку, Начо! С норовом, фараонова дочь. Ничего, она нам спляшет, без всего спляшет, потрясет титьками, а иначе мы ей косы срежем, голой по улицам пустим да Живопыре накажем, чтобы отделал в лучшем виде!…

Киваю я, посмеиваюсь, а на душе – непонятное что-то. То ли хлебнул лишнего, то ли добавить надо. Вон винца сколько, и ковшик рядом, сам в руку ложится…

И не вспоминать! Ничего не вспоминать. Ни порох, что мы с Калабрийцем в Авилу продали – народу тамошнему на погибель, ни маркиза булькающего, ни сеньора Пенью бедного – ни петлю, из которой дон Фонсека пальцами своими мосластыми меня вытащил…

– Эй, парни! Слыхал я, есть за морем-океаном земля. А в землей той – ни альгвазилов, ни Эрмандады, ни галер с эшафотами. Выпьем, чтобы до земли той доплыть, не утонуть!

– Ну, Начо! Ну, сказанул, ну, придумал! А все одно – будем! Чтоб доплыть, не утонуть – да чтобы не повесили!

И не услыхал я, как дверь хлопнула…

В юбке пестрой, в блузке тонкой,В черных косах вьются ленты,На груди сверкают бусыПозолотою дешевой…Не взглянула даже, словноЯ – не я, пустое место.А вокруг – веселый гогот:«Эй, спляши, спляши нам, шлюха!Влазь на стол, скидай все тряпки,Да живей, не то подрежем!»Не ответила ни слова,Молча ворот расстегнула,Юбку сбросила, не глядя…«Поживей! Тряси грудями!Начо Бланко здесь гуляет!Эй, вином ее облейте,Чтобы кожа заблестела!»И ударили тарелкиВместо стука кастаньет.Заметался ветер в лентах,Ветер с мертвыми глазами,Словно к нам пришла слепая,И слепая голой пляшетНа столе среди бутылей.А вокруг ревут и воют:«Славно чешет эта пио!До утра плясать заставим,С каждым спляшет – не убудет!»А на сердце – гадко, гадко,Ну а я – вином по сердцу.Продавать меня решила?Так за это – попляши!

И уже не вижу ничего, кроме потолка кружащегося да люстры танцующей, и не слышу ничего – только тарелок стук и ног босых, что по столу летают. И вроде бы не так что-то. То ли булавка у ворота огнем налилась, то ли платок, тот, с узлами, камнем сделался…

К бесу все, к дьяволу рогатому! Не то творится с тобою, Начо, подменили словно. Меньше надо с рыцарями странствующими да с сеньоритами лобастыми общаться, про благородство всякое слушать. Пикаро – он пикаро и есть, значит, слабины давать нельзя, а вчера ты, Бланко, оплошал, слюни распустил, в себе копаться начал…

Значит, все верно! Ежели не зарезал дрянь, что меня продать вздумала, то теперь унизить ее надо, в дерьме искупать. Посмотрим, надолго ли ее гордости цыганской станет?

Вот притча! Вроде как сам себя уговариваю. И заразная же болячка у моего Дона Саладо, даже хуже, чем вначале думалось!

Ну, ничего, на то и винцо, на то и дружки забубённые. Пустим печаль дымом свечным!

…Догорают свечи, колышется сизый дым под самым потолком. Давно не белили потолок этот, весь в пятнах темных.

Или просто в глазах черно?

Отплясала… Отсвистели,Отревели – аж охрипли.На пол за косы стянули:«Вот тебе невеста, Бланко,Надоест – мы рядом будем!»Даже слова не сказала,Слепо на меня смотрела,Только губы побелели.А когда легла, шепнула:«Стану под тобою камнем,Обнимать ты камень станешь!Я плясала вам сегодня,Но и ты в петле запляшешь.Рад, что верх твой нынче, мачо?Вот и будешь наверху!»

ХОРНАДА XXV. О том, как довелось мне побывать на эшафоте

На этот раз мне даже бочонка не досталось. Сундуком обошлось – маленьким, таким, что и не уместишься. Зато с замком – чуть ли не в арробу [55] весом замок. В общем, сплошное неудобство.

Как чувствовал! Не стоило мне днем в Золотую Башню приходить. Так ведь не откажешься. Позовет дон Фонсека, скажем, в склеп с мертвецами гнилыми, и туда лезть придется. На этот раз, правда, довелось всего-навсего пару сотен ступеней пересчитать, на верх этой самой Башни поднимаясь. Потому как день, а днем падре Хуан, как заутреню отслужит, в окошко идет смотреть – на Гвадалквивир и на все, что к Гвадалквивиру прилагается.

[55] Арроба – 11,5 кг.

Опасно сюда ходить, конечно. Совсем незачем кому-либо знать, что Белый Начо с архидьяконом Фонсекой беседы сердечные ведет. Днем, правда, сюда, в Золотую Башню, целые толпы заваливают: и склад здесь товаров заморских, и писцы перьями скрипят, и менялы золотом-серебром пальцы греют. Так что и мне тут место найдется, скажем, по делам Калабрийца.

Но все равно – не люблю.

Тем более глупо получилось. Только-только я в дверь заглянул, поклониться даже не успел, как падре Хуан сгреб меня ручищей за шкирку – да за ширму, что в углу стоит, кинул. Как котенка какого, честное слово! Буркнул: «Жди да помалкивай!» – и все тут.

А за ширмой – сундучок. Сиди, Начо, не грусти! Правда, тут же и баклажка глиняная оказалась с кружкой в придачу. Открыл я, нюхнул, лизнул… глотнул.

А ничего. После вчерашнего-то!

В общем, даже не заметил я, что падре Хуан уже не один в комнате. Собственно, поэтому меня и спровадили – не мешал чтобы. Одно странно, никогда прежде такого не было. Не любит сеньор архидьякон, когда разговоры его слушают. С чего это для меня такое исключение?

Ну и ладно! Мое дело на сундучке сидеть, кружке скучать не давать. Кислятина, конечно, но – помогает.

…Утром проснулся – нет Костансы. Убежала. Если, конечно, бежать еще была способна. Крепко ее в оборот парни взяли, ни один не отказался. Другие девки даже, говорят, обижались.

Ну и бес с ней, с подстилкой этой! Впредь умнее будет. Жива осталась – и за это пусть спасибо скажет. Петлей грозить вздумала, фараоново племя!

Дохлебал я кружку, новую налил. Налил – да и ухо выставил. Просто так, скуки ради.

Эге, а голос-то знакомый! Не падре Хуана (этот-то ни с чем не спутаю!) – того, другого.

– Нет-нет, сьер де Фонсека! Передайте Ее Высочеству, что я настаиваю, да. И желания мои отнюдь не чрезмерны, ибо намерен я возвеличить Кастилию превыше всех прочих держав. А посему и прошу, да…

Странный голос. Во-первых, чужак говорит, да не просто чужак, а итальяшка (потому и «сьер» вместо «сеньор»), во-вторых, памятный голос…

– Разве звание пожизненного адмирала и вице-короля не достойная награда тому, кто преумножит владения Ее Высочества, да? И долю в доходах прошу я невеликую, четверть всего. О семье же своей забочусь, так в том дурного нет, ибо и дети мои послужат кастильской короне, да.