Олёнка. Часть первая
Шрифт:
Бьянка чем-то напоминала гейшу. Хотя я никогда не имел дела с гейшами, но её демонстративная учтивость плюс явная примесь восточной крови вызывали ассоциации с податливой глиной, которая примет любую форму, угодную господину. Если мы шли навстречу друг другу в узком коридоре, она всегда отступала в сторону, давая мне пройти, причём делала это очень напоказ: быстрый взгляд прикрытых глаз, шаг в сторону, почтительный наклон головы. Иногда я ломал шаблон и пропускал её. Она благодарила кивком.
Бьянка отлично делала баночный массаж. Лучше всех остальных девочек. Она использовала собственную технику и свою банку. Я чувствовал бодрость после её массажа, но это было далеко не всё. Мне нравилось, что красивая девушка трогает моё тело. Смотрит на меня, полуголого. Привычным движением стягивает трусы пониже, так что видит верхнюю часть моих ягодиц. Это возбуждало.
Я подарил Рузе шоколадку. Сказал, что это за классный баночный массаж. Через пару дней, когда массаж делала мне Вера, она спросила (кажется, впервые), о моих ощущениях. «Я ведь стараюсь»,– сказала она чуть ли не обиженно. В следующий раз я оставил ей на массажном столе шоколадку, когда уходил. Я выбирал хороший дорогой шоколад, а не какой-то ширпотреб. Вера при встрече не поблагодарила меня и мне стало обидно.
Я пытался шутить с ними, иногда ненароком касался, но в реальности это было всё, на что я осмеливался. Зато моя голова уже работала вовсю. Понимают ли они, что происходит? Думают ли обо мне? Чувствуют ли что-то? Такими вопросами я задавался довольно продолжительное время, но не понимал, что делать дальше. Эти две девушки занимали все мои мысли. Поначалу думать о них было приятно, но время шло, ничего не двигалось, и я стал страдать от неразделенной любви. То есть, не от любви, конечно, но от каких-то переживаний, которых сам я не мог назвать или объяснить. Тогда-то я и обратился за помощью.
***
Алёна, психотерапевт, сказала, что я похоронил себя заживо.
Я часто плакал. Иногда после разговора с Алёной, иногда просто так. В начале мая запенилась черёмуха, сирень, яблони. В ту весну я особенно сильно воспринимал пробуждение природы. Казалось, я сам оттаиваю, как пакет с овощами, который бросили в самый нижний ящик морозилки, да там и забыли надолго. Когда я оттаивал, у меня текли слёзы. Практически каждый день.
Я всё ещё боялся умереть или стать инвалидом, но при этом каждый день выполнял заведённые обязанности: писал письма, редактировал тексты, ходил в магазины, возил ребёнка в секцию плавания, занимался мастурбацией. Я плохо спал. Неврологи клиники советовали мне всякие лекарства от безобидного глицина до актовегина с мексидолом, но они мало помогали. Как-то вечером я вёз ребёнка из бассейна и почувствовал, что отключаюсь прямо за рулём.
Несколько раз принимался писать завещание, а потом бросил эту затею, так как понял, что завещать мне нечего. То немногое, чем я владею, и так отойдёт моей жене по закону. Близких родственников у меня не было.
Я думал о смерти. В ней была какая-то запредельная загадка, которая и манила, и страшила. Как это – меня нет? Вот же я, меня не может не быть. Я по-новому стал смотреть на некоторые вещи. Когда я видел людей на старых фото – давно умерших людей – я вглядывался в их лица и думал – вот сейчас ты поедешь домой готовить обед или забирать ребёнка из садика, но тебя давно нет, хотя ты об этом не знаешь. Мне казалось, я на мгновение проникал в сознание этих людей, крошечную часть секунды жил их жизнью, в то же время понимая, что сейчас их кости лежат в земле или сожжены и запечатаны в урне. «Ты была довольна своей жизнью?» – спрашивал у миловидной девушки, запечатлённой на улице Горького безымянным фотографом в шестидесятые годы. «У тебя был муж? он любил тебя? сколько у тебя было детей?» Я смотрел на фото мамы и папы и пытался уместить в своём сознании факт, что они были – а теперь их нет. Я гуляю по той же улице, по которой ходила на работу моя мама. Вот эти липы и тополя – они видели, как она за руку водила меня в первый класс. А когда я умру, что останется от меня? Я не знал, и мне было страшно.
Запись из дневника.
4 мая 2018 года
«Муторно. Не могу найти в себе опору, что-то, дающее смысл существованию и радость каждому прожитому мгновению. Рутина и стрессы. Моя женщина, которая давно меня разлюбила (если вообще когда-то любила). Ребёнок, который всё ещё нуждается во мне, но с каждым днём всё меньше и меньше. Нереализованные мечты. Унылое угасание впереди. Пустая оболочка скорлупы – моё внешнее существование, а внутри ничего нет. Не могу найти выхода.
Скоро поедем с Димой на плавание. Потом ужин. Завтра с утра в клинику. Потом Диму на тренировку по танцам. Потом мастер приедет снимать размеры
под антимоскитную сетку. Потом поедем в магазин. Потом будем ходить по магазину. Потом разгружать сумки. Потом поиграю в фоллаут, пока Лиза будет готовить ужин. Потом монополия с Димой и ляжем спать. Пустая скорлупа».В те дни и недели я чутко прислушивался к своему организму. Мысль, что я могу стать инвалидом, не давала мне покоя. Я представлял, как лежу, беспомощный, не в состоянии поправить трусы или почесать кончик носа, и вот открывается дверь, и я скашиваю глаза, пытаясь разобрать, кто пришёл, пока, наконец, не вижу женщину, которой когда-то обещал заботу и любовь; она принесла питьё и грусть в глазах.
***
То ли я себя так накрутил, то ли ещё что, но моя ипохондрия была небезосновательной. Я ловил тревожные сигналы отовсюду, из разных уголков своего тела, и пытался интерпретировать их, как новичок, оказавшийся впервые за штурвалом самолёта и устрашённый количеством и разнообразием датчиком, лампочек, переключателей и дисплеев.
В правом ухе появился шум. Несильный, почти неразличимый, но всё же. УЗИ показало, что нарушен венозный отток. На втором приёме доктор в городской поликлинике спросил у меня, помогает ли прописанное им лекарство от головокружения. Я ответил, что никогда не жаловался на головокружение. Он посмотрел на меня с интересом.
Правая рука вроде бы слушалась хуже, чем левая. «Вы не замечали раньше, что правая рука у вас как будто немного подтормаживает?», – спросила у меня врач в клинике. Я раньше не замечал. Теперь вот стал.
Боль в области таза – основная причина, по которой я обратился за медицинской помощью – после пары недель процедур разтроилась. Часть осталась на месте, другая переместилась в поясницу, чётко по центру спины, а кроме того, заболела шея, которая никогда раньше не беспокоила. Я сказал об этом Рузе. Она ответила, что это в порядке вещей, когда боль меняет своё местоположение. Я возразил, что она скорее, не перемещается, а разделяется на несколько составляющих.
У меня стали неметь кончики пальцев рук и ног. Я думал, это нормальный эффект от вытягивания позвоночника и не жаловался. Каждый раз, вставая с кровати-тренажёра, я оказывался на сантиметр, а то и на полтора выше, чем полчаса назад. За рулём я боялся, что онемевшая нога может отказать, когда мне потребуется надавить на педаль. Как-то мне нужно было провести встретиться с очень важным человеком, президентом компании – нашего заказчика. Дело было мартовским вечером. Поскольку офис клиента находился в центре, я поехал на метро, чтобы не застрять в пробке и не искать место для парковки. Я шёл от станции метро к нужному зданию, и молил бога, чтобы мне вдруг не свело судорогой ногу или она не перестала слушаться меня. Я не хотел потерять работу, но больше всего боялся потерять лицо. Я не желал, чтобы на меня смотрели, как на больного. О нет, они бы не сказали «инвалид». Они бы сказали – лицо с ограниченными физическими возможностями. Наверное, даже попытались бы найти работу мне по силам. Клеить марки на конверты, например. Социально ответственный бизнес.
Когда я сказал неврологам о своих симптомах, они попеняли мне, что я слишком сильно растягиваю тренажёр. «Так ведь и навредить себе можно», – сказали они. Почему-то через три недели после начала курса лечения. Я стал осторожнее. Симптомы прошли.
Ну и, конечно, простатит, мой давний друг. Я вставал ночью пописать минимум два раза. Это продолжалось несколько лет. Я ходил к урологам, которые назначали анализы и прописывали разные лекарства, с одним и тем же результатом. Нулевым. Подниматься среди ночи было не так утомительно, как лежать потом без сна и вставать разбитым утром. Когда я слышал, как Лиза спросонок идёт в туалет, а потом из-за закрытой двери доносится звук мощной струи, я завидовал. У меня текла тоненькая струйка, да и её приходилось выдавливать из себя.
Дважды я ходил на консультации к нейрохирургам. Один раз в свою поликлинику, другой – в институт Бурденко, на платной основе. Оба нейрохирурга сказали, что мой позвоночник никак не связан с болью в тазу. «Вам надо не к нейрохирургу, а к психиатру», – заявил бесплатный доктор. Увидев моё ошарашенное лицо, добавил на ломаном русском: «Но я вам лучше напишу», Через десять минут он вышел из кабинета с листом бумаги, где была куча всякой медицинской дребедени, из которой я вынес, что приступы боли мне следовало купировать НПВП, а также обратиться за помощью к психотерапевту. Второй, из Бурденко, был более человечен за три тысячи рублей. Он, по крайне мере, постарался успокоить меня и сказал, что ничего страшного в моих снимках не видит.