Он, она и три кота

— Потому что я уже оставил одного ребенка. Второго оставлять не собираюсь, — завелся Лешка. — Если Оливка хочет жить с мамой, то пусть принимает и папу. Я не собираюсь особо стеснять вас своим присутствием…

— Тогда какого хрена тебе разводиться? Живи с Юлей. Ты все равно не ешь там, только с собакой гуляешь. Постели себе в ванной, чтобы не пересекаться вообще…

— Тебе смешно, да? — Лешка затряс башкой, как одержимый. — Тринадцать лет назад я сделал то, что сказала мне ты. Сегодня ты сделаешь то, что скажу тебе я. Понятно?

Грудь ходила ходуном, но я старалась не дышать вообще. Только слова выплевывала, как пушечные ядра — они ж далеко в море не летят — вот прямо на стол в тарелку и плюхаются. Это я на ложку пальцем наступила, и все забрызгала: салфетку, блузку, стол… А Супрядкин остался чистым, как всегда!

— А Юле все понятно? Ты женат на ней дольше, чем был женат на мне. И вообще ты тут пытаешься меня убедить, что она ничего к Богдану не чувствует? Садик закрылся, товарищи-родители, заберите своего ребенка. Он умеет читать, считать, писать и даже говорить на двух языках. Если бы я не знала, что ты на работе не пьешь, я бы не сомневалась, что ты набрался. Ты бредишь!

— Юля сделает то, что я ей скажу, — огрызнулся Супрядкин. — Спрашивать ее нечего. Она мне не жена, то есть женой я ее никогда не считал. В постели она мне нахрен не сдалась. И вообще мы с ней почти год живем в разных комнатах…

— Зачем же ты врал про собаку тогда? — почти не поверила я в семейные откровения Супрядкина.

— Я не врал, — наконец-то покер-фэйс сменился ухмылкой. — Я не хотел обсуждать с тобой Юлю раньше времени.

— А теперь время пришло, так выходит? И что тебя сподвигло на разговор? Отсутствие секса или что-то другое?

Лешка снова надел маску — гипсовую. Но она еще оставалась подвижной, не застыла намертво: левый глаз у него дергался. Ну что — не в бровь, а в глаз попала?

— Ты зачем хамишь, Надя?

Вот же мужская непробиваемость!

— Я не хамлю. Я просто не хочу участвовать в устроенном тобой цирке. Пусть Юля сама ко мне придет и скажет, что ей больше не нужен ребенок, в чьем свидетельстве о рождении записано ее имя. Хочешь разводиться, вперед! Богдана не трогай!

— Он мой сын. И твой.

— И Юлин! — перебила я. — Леша, ты вообще со стороны на себя посмотри. Ты ку-ку, да? Богдан уже не эмбрион, он живой человек. А ты решил его, как какую-то недвижимость, отобрать у женщины, которую он считает матерью, и передать непонятно кому… Ну да, матери его сестры, которую он последний раз видел, кажется, пять минут на дне рождения в боулинге. Пазл сошелся или еще нет? Картинку видишь, Алексей Михайлович?

Глава 7.4 "По закону подлости"

— Не считай меня дураком! — выплюнул Супрядкин. — Я прекрасно понимаю, что если поставлю перед Юлей вопрос ребром: если ты рожаешь ребенка, то мы разводимся, она пожертвует счастьем материнства, чтобы сохранить статус замужней женщины. Но муж у неё точно эфемерный. Юля хороший человек, ты была права, но мне она не нужна. Я однолюб, вот хочешь верь, хочешь нет. Такое бывает. Мне нужна ты со всей своей дурью.

Я еле сдержалась, чтобы не спросить, а чего он так уверен, что мне до сих пор нужна вся его дурь?

— Но я не нужна Богдану. Ты этого не понимаешь?

— Я все прекрасно понимаю. Но и мать, улюлюкающая с младенцем ему не нужна. В чем твоя проблема, Надя? Я не собираюсь говорить ему всю правду. Может, лет в восемнадцать, не раньше. Но парню в двенадцать уже не нужна материнская сиська. Ему наоборот хочется свободы от материнского контроля. Тебе не нужен маменькин сыночек, я это прекрасно понимаю. Богдан до трех в школе, потом секции, потом он в телефоне сидит и все, потом спит без задних ног. Он тебя не стеснит. Я куплю большую квартиру, если еще и Оливка с нами остается на неопределенный срок, чего я никак не могу понять…

— Она боится жить одна, — вставила я, хотя не была уверена, что услышала в Лешкином голосе вопросительные нотки.

— Я тоже боюсь жить один. Я жил один все эти годы, Надя, как ты этого не понимаешь? Я завидовал твоему счастью и не понимал, почему тебе без меня так хорошо? Скажи, что я делал не так?

— Мало занимался дочкой, — ответила я, не задумываясь, а стоит ли вообще отвечать. Может, этот вопрос риторический. — И женой.

— А ты много мной занималась?

О, вот тут не риторика! Тут наезд чистой воды.

— А ты бы чаще домой приходил!

Мне всегда есть, что ответить.

— А жила бы ты на что?

Наши взгляды приклеились друг к другу, как две жвачки — не оторвать. Да, мы изжевали друг друга и выплюнули. Одна жвачка попала на стул, на который села Юля и прилипла. Залипла на красивую жизнь, которую ей дали чужие деньги. Закрывала глаза на мужчину, который приходил от другой и отворачивался к стенке на ее скромные попытки предложить толику семейной ласки. Почему мне ее сейчас жалко, ну почему?

— Это неправильный ответ, — выдохнула я свою усталость от непонятного разговора о том, чего не было и не будет. — Мы жили с родителями и были счастливы. Счастье возможно не только в ресторане с креветками, но и дома со сковородкой жареной картошки. И скажи мне, что это не так!

— Нет. Невозможно. И я знал это всегда. С того самого лета, когда мы увидели с тобой, как живут нормальные люди. И я дал себе слово дать тебе все это. Тебе, Надя. Не Юле. Я всю жизнь вкалывал для тебя и наших детей. Я не хочу детей от другой женщины. Я не хочу другую женщину. У меня есть одна — ты. И мне реально обидно, что ты этого не ценишь.

— Я ценю. Я, кажется, помогала тебе всем, чем только могла, пока ты не посадил меня дома делать то, что я делать не умела. Быть матерью. Я не могла ей быть. Как ты не мог быть отцом. Ты просто зарабатывал деньги на подгузники и финское детское питание. Все, больше ты ничего не делал для Оливки. Да, ещё носил на пальце кольцо, очень мило…

— Ты вот зачем все это сейчас говоришь?

— Затем, что Юля — действительно мать для Богдана. Она вырастила его с пеленок…

— Сейчас она просто его водитель. Я найму водителя. Тебе не потребуется его развозить по секциям. Это я тебе обещаю.