ОН. Новая японская проза

Тотчас пресса и оппозиция обрушились на нас с нападками. Народ их поддержал, и уже повсюду в стране начали проводить демонстрации протеста под лозунгами: «Правительство плодит безработных!», «Крупный капитал рвется к власти!»

Поскольку протесты нарастали, мы через три месяца сменили политику и стали молчаливо допускать известную степень японизации. (В немалой степени это отражало мнение Дюгана.)

Но мы опять встретили яростное сопротивление. Если бы на сей раз на нас ополчились военные круги и ультраправые, было бы понятно. Но с протестами выступали те же самые люди, которые прежде отстаивали противоположную позицию.

Что же все-таки происходит?

Мы были в смятении.

Мы оказались не в состоянии проводить вообще какую бы то ни было политику.

Тотчас оппозиция и пресса успокоились.

Пользуясь моментом, мы объявили о новом политическом курсе, и сразу же возобновились яростные протесты.

Отказались от какой бы то ни было политики, и вновь тишина. Мы больше не могли делать вид, что не замечаем…

Пресса и оппозиция — полностью японизировались.

Как выразить охватившее нас отчаяние?

Однако предаваться праздному отчаянию у нас не было времени.

Дело в том, что на носу были промежуточные выборы.

Оппозиционная Народная партия в чрезвычайно резких выражениях продолжала нападать на правящую Партию мира и согласия. Пресса в большинстве своем была с ними заодно, мы остались буквально в полной изоляции, без какой-либо поддержки.

По мере усиления предвыборной борьбы эта тенденция стремительно нарастала, и в день голосования мы были в таком загоне, что уже готовились потерпеть историческое поражение. В нижней палате наберем меньше ста мест. В верхней палате, вероятно, не сможем удержать и десяти… Да и на губернаторских выборах у нас нигде не было уверенности в победе. Администрация президента напоминала сборище смертников, ожидающих приведения в действие приговора.

Госсекретарь Беллоу, мучаясь желудком, ходил как в воду опущенный, министр финансов Игл из-за аритмии находился под присмотром врача. Министр торговли Пьюзо не поднимал глаз, а руководитель избирательного штаба Майк Дюган вообще три дня не подавал о себе никаких вестей.

Президент, разумеется, бодрился, но выглядел постаревшим на десяток лет.

Однако результаты выборов, ставшие известными на следующий день, наполнили нас ликованием.

Победа! Вопреки ожиданиям, нами была одержана историческая победа! В нижней палате мы отхватили три пятых мест, в верхней — две трети, на губернаторских выборах наши кандидаты завоевали больше половины постов.

На заседании кабинета президент расплывался в довольной улыбке, а корреспондентам заявил: «Народ — здоров!»

7

Но с нашей победой положение в стране не изменилось ни на йоту. Непосредственно после своего сокрушительного провала оппозиция говорила: «Мы должны извлечь уроки», «Будем бороться за здоровые демократические ценности», но им хватило недели, чтобы напрочь забыть все свои обещания и начать с еще большим остервенением нападать на любое действие правительства. Их речь запестрила словами «решительный отпор», «полная обструкция», «нет и еще раз нет».

Им вторила пресса, безудержная в своих нападках на правительство.

Наше правительство заклеймили как «бездействующее, пассивное, более того — недееспособное», называли «самым худшим за всю историю». Парламентского секретаря Партии мира и согласия Джона Ховарда совершенно огульно объявили закулисным руководителем, навесив на него кличку «серый кардинал».

Одновременно поднялись крики, что администрация президента — не более чем марионетка в руках Ховарда.

В истории нашей страны никогда еще не было ничего подобного.

Растерявшись перед неслыханными нападками, мы, однако, были искренне убеждены, что народ на нашей стороне.

Но довольно скоро наступил день, когда это заблуждение рассеялось.

Три крупнейших телекомпании опубликовали результаты опроса общественного мнения о доверии президенту.

Тринадцать процентов…

Это были самые позорные цифры со времен администрации Никсона.

Как только стали известны результаты опроса, президент принял решение подать в отставку.

Никто из высших чинов его не удерживал.

Все были готовы единодушно подать в отставку.

Президент попросил меня объявить об этом в шесть часов на традиционном брифинге для журналистов.

Я набросал текст заявления.

За все время моей работы в администрации у меня не было более тяжелой обязанности.

Однако заявление об отставке было в срочном порядке отозвано.

Дело в том, что открылись новые, совершенно удивительные факты. А именно, уровень доверия к вице-президенту Моргану был еще ниже, чем у президента, всего лишь семь процентов. И это еще не все. Поддерживающих формирование правительства оппозиционной Народной партией набралось еще меньше — каких-то четыре процента.

В анкетах были приведены мнения некоторых граждан, большинство из которых сводилось к следующим.

«В нынешнем правительстве сидят дураки, но оппозиция-то ничем не лучше. Я не доверяю ни тем, ни другим, думаю нынешнее правительство все-таки предпочтительнее, чем оппозиция» (служащий фирмы, пятьдесят лет).

«Политика? Плевать я хотел. Все политики давно прогнили. Совесть совсем потеряли. Подумали бы хоть немного о нас!» (разнорабочий, двадцать лет).

«Мне не нравится родимое пятно на лице президента» (служащая, двадцать семь лет).

«Оказывается, президент даже не знает, почем редька! Тут как-то в интервью сказанул, что шестьдесят три цента. Разве купишь сейчас редьку дешевле семидесяти центов? Как может управлять государством человек, не знающий даже, сколько стоит редька?» (домохозяйка, тридцать девять лет).

«Да никакой разницы, что президент, что оппозиция. Считаю, что пресса тоже во многом виновата: покричат, покричат и умолкнут. Если так пойдет дальше, народ вообще разуверится в политике. Хватит пренебрегать народом!» (управляющий фирмы, шестьдесят лет).

Ознакомившись с опросом, президент понял, что в нашем народе произошли чудовищные изменения. Он решил, что оставить сейчас пост президента значило бы изменить своему долгу.

Президент немедленно созвал японоведов и попросил высказаться по поводу опроса.

Ответ был единодушным.

«Господин президент, нет никакого сомнения. Это типичная политическая психология японцев».

На следующий день на заседании кабинета вступительная речь президента была исполнена неподдельным трагизмом и пафосом. Вот что он сказал: