Опаленная юность

— Не слыхали такого.

— Яй-це, масли-це, вин-це, пив-це… — Лейтенант Сорокин весело засмеялся, показывая великолепные зубы.

Молчаливый капитан сверкнул глазами, матрос улыбнулся, кавалерист вздохнул.

— Мишель!

Сорокин поспешно поднялся с койки, впился взглядом в смуглого бойца. Бинт скрывал лицо раненого, но, всмотревшись, лейтенант узнал Курганова.

— Андрюшка! Боже мой, поистине мир тесен! Дай тебя обниму, родной мой ильинец.

— Земляка встретил? — спросил матрос и, не дожидаясь ответа, рассудительно заметил: — Это бывает. Даже в теперешнее смутное время.

Андрей с интересом приглядывался к Мишелю. Перед самой войной Сорокины продали свой маленький домик и уехали из Ильинского в Гжель. С тех пор Андрей не встречал Мишеля.

Они отошли в угол и долго разговаривали. Мишель расспрашивал о знакомых ребятах. Узнав о том, что Вовка Панов эвакуировался, Сорокин с завистью цокнул языком:

— Ловкач!

Андрей говорил о других ребятах, Сорокин странно улыбался, думая о чем-то своем. Неожиданно он спросил:

— Слушай, а где Лара?

Вопрос поразил Андрея. Он знал, что Сорокин иронически относился к ребятам и девчатам из их компании, не принимал их всерьез — он был намного их старше.

— Не знаешь? — наморщил лоб Сорокин. — Жаль. Хорошая девчонка. Красивая, умная…

В полдень принесли газеты. Старенький подслеповатый майор, комиссар госпиталя, сугубо штатский человек, только что надевший военную форму, прочитал сводку.

Сорокин, лежа, небрежно пощипывал струны гитары.

«…После ожесточенных боев наши войска под напором превосходящих сил противника…» — медленно, монотонно читал майор, и в такт его старческому, хрипловатому голосу печально, как ветер в трубе, гудели струны.

Андрей быстро поправлялся. Веко зарубцевалось, с руки сняли швы.

Прогрессируешь, чучмек! — покровительственно говорил доктор. — Скоро будешь здоров.

Гомельский, частенько заглядывал в палату, подробно расспрашивал артиллериста о его ноге, Андрея — о руке, потом подходил к молчаливому капитану. Андрей заметил, что веселый, грубоватый врач всегда разговаривал с капитаном почтительно, никогда не называл его непонятным словом «чучмек», хотя это смешное слово доктор пристегивал ко всем, кого только знал, не считаясь ни с возрастом, ни со званием собеседника.

Григорий Исаевич, дорогуша, у меня сегодня отчаянно болит голова! — томным, расслабленным голосом говорил Сорокин. — Проклятая контузия!

Не обращая внимания на лейтенанта, Гомельский шел к последней койке, садился рядом со сплошь забинтованным раненым, осторожно брал в обе руки его забинтованную кисть и долго, нежно гладил по пожелтевшей, в подтеках марле. Посидев так с полчаса, доктор уходил.

Андрей присматривался к Сорокину. Красивый, нагловатый лейтенант по-прежнему поражал Андрея своим отношением к окружающему. Сорокин обо всем говорил с плохо скрываемым чувством собственного превосходства, с одинаковым равнодушием и презрением отзывался о людях. Как-то вечером, прохаживаясь по коридору, Сорокин говорил:

— Все у нас не то! Взять, к примеру, нашу палату. Ну, мы с тобой не в счет: ты — юнец, я… — Сорокин чуть замялся, — человек европейского склада ума. А остальные? Пушкарь с дворницкой бородкой — какой-нибудь колхозный счетоводишко-агрономишко. Лаптем щи хлебает. Ты слышал, как он храпит? Храп — первый признак неинтеллигентное. Морячок — рвань портовая, до войны, наверно, босяком был или грузчиком… Тот забинтованный герой мне неизвестен. Он не разговаривает, но своими стонами с ума сводит. Не могут врачи изолировать его — свинство!

— И всех ты, Мишель, охаиваешь! А доктор?

— Гомельский? Хо-хо! Парень с головой! Куда не надо — не лезет. Побыл на передовой, понюхал, чем пахнет, теперь здесь окопался: на чистых простынках спит, что ему?

— Неправда! Он честный человек и прекрасный врач.

— Не знаю, не знаю. — презрительно тянул Сорокин. — У нас нет ничего прекрасного.

— А капитан?

— Что — капитан?

— О нем какого ты мнения?

— Понимаешь, не могу раскусить. Хитрая штучка…

Послышались глухие хлопки зениток. Андрей подошел к окну, чуть отодвинул маскировочную портьеру. По небу метались голубые лучи прожекторов, доносилось одинокое надрывное гудение самолетов. Вспыхивали и гасли огоньки разрывов.

— Куда им! — презрительно сказал лейтенант. — Техника ни к черту.

Сноп холодного огня вырвал из мрака миниатюрный серебристый самолет и, скрестившись с другим лучом, поймал вражеский бомбардировщик в голубое перекрестье. Тотчас несколько снарядов взорвалось рядом с самолетом. Секунда — и он вспыхнул и, описав дугу, грохнулся где-то за городом.

Торжествующий Андрей обернулся к Сорокину:

— Видал отсталую технику?

— Случайность, редкий случай!

— Нет, брат, ты горазд шипеть.

Андрей пытливо поглядел на лейтенанта и отвернулся.

Глава одиннадцатая

Тревога

Поправка шла быстро. Боли прекратились, даже перевязки, причинявшие столько неприятностей, превратились в обыкновенную процедуру, вроде чистки зубов. Бинт, который раньше отдирали силой, теперь отходил легко, а длинный кривой разрез рубцевался, уменьшаясь в размерах с каждым днем.

Почувствовав себя лучше, Андрей отпросился у начальника госпиталя и, взяв увольнительную, поехал в Ильинское, Военная Москва поразила юношу. С невольной тоской глядел он на темные завалы и баррикады, на подвалы, грозившие стволами пулеметов, на щетинившиеся ржавыми рельсами надолбы улиц.

До Казанского вокзала Андрей доехал на метро. В вагоне пожилая женщина, взглянув на висящую на перевязи руку, уступила ему место. Андрей покраснел, поблагодарил и отказался, зато Мишель Сорокин, увязавшийся за ним, не преминул воспользоваться освободившимся местом.

— Им в тылу ничто не грозит, окопались, могут и постоять! — негромко сказал он.

Курганов посмотрел на землистое лицо женщины, на седую, выбившуюся из-под дешевого платка прядь, на засаленный, порванный ватник… Должно быть, всю ночь простояла женщина у станка, обтачивая мины, или, склонившись над жужжащей машинкой, строчила солдатские гимнастерки. Сейчас едет домой, по пути забежит в магазин, а дома наколет дров, истопит печь, сварит обед, накормит детишек и прикорнет где-нибудь, чтобы через несколько часов вновь идти на смену.

К удивлению Андрея, электрички не ходили. Их сменили пригородные поезда с допотопными, тяжко дышащими паровозами Поезда ходили редко, и в вагоне было не протолкнуться.

Всю дорогу Андрей смотрел в окно, с волнением узнавая знакомые места. Сорокин курил, заигрывал с пассажиркой — миловидной колхозницей. Несколько женщин наблюдали за Андреем, и он улавливал их торопливый шепот.

— И какой молоденький? Господи!

— Неужто уж воевал?

— Не видишь — раненый. Геройский паренек!