Опаленная юность

Разнесся слух, что у Панова плохое зрение, и начальник цеха, седой, широкоскулый казах, заботливо сказал ему:

— Слушай, болят глаза, да? К врачу ступай, очки надо. Иди сейчас, я разрешаю.

Панов покраснел и пошел к врачу. Долго топтался у двери кабинета и сдавленным голосом жаловался на резь от пыли.

Молоденькая женщина в халате попросила его:

— Вы подождите, товарищ, сейчас раненых из госпиталя на консультацию привезли. Извините, пожалуйста.

Панов присел на табурет. В кабинет вошли раненые — забинтованные, заросшие, одного вели под руки, следом шел на костылях командир с изуродованным лицом и черной повязкой на глазу.

— Спичек нет, братишка? — обратился одноглазый.

Панов торопливо протянул коробок, но врач предупредил его:

— Здесь курить не полагается.

— Виноват, товарищ доктор, это я от волнения. Только что сводку передавали: Киев сдали.

— Что вы говорите? — всплеснула руками женщина, — Боже мой! Папу, наверно, расстреляют и Женечку тоже!

— Откуда родом-то?

— Киевлянка.

Женщина заплакала, раненые завздыхали, одноглазый осторожно обнял ее:

— Ничего. Мы еще вернемся.

Врач платочком вытерла слезы и неожиданно попросила:

— Дайте папироску — все равно нехорошо.

Панов ушел, оглушенный увиденным. Он долго ходил по тенистому парку. Жить любой ценой, во что бы то ни стало!

Жить — вот к чему он стремился до сих пор. Страх за жизнь, за самое дорогое, что есть у человека, заставил его не идти с одноклассниками, толкнул на эвакуацию. «Отсижусь, поработаю, а там и разобьют наши врага. Кончится война», — так думал он раньше, в Ильинском. Но здесь оставаться дольше было мукой…

Дома ждало новое испытание. Хозяйка — Панов снимал крохотную комнатушку у вокзала — отворила дверь заплаканная. На немой вопрос жильца бросила на стол белый бумажный квадратик. Замирая от жалости, Панов схватил листок:

«В боях за Советскую родину ваш муж… погиб смертью храбрых…»

Он уронил уведомление, опустил гудящую голову на сильные, мускулистые руки.

Дни текли в томительном ожидании. Панов перешел жить в общежитие и сразу после работы валился на жесткий, набитый отходами хлопчатника матрац. Сна не было, снова и снова вспоминалось прошедшее. Даже предложение самой красивой девушки цеха Гали провести вечер вдвоем не улучшило его настроения.

В субботу утром он спешил на работу и по дороге на улице случайно толкнул незнакомого командира.

— Простите, пожалуйста!

— Ничего, — поморщился тот, потирая висевшую на перевязи руку, — бывает!

Лейтенант, молоденький, чистенький, перекрещенный коричневыми ремнями снаряжения, обнажил великолепные зубы:

— На завод, приятель?

Панов кивнул и неожиданно для себя спросил:

— Скажите, вы кончали военную школу?

— Училище кончил. Точно. А вам зачем?

— А где это училище находится?

Лейтенант лукаво подмигнул:

— На территории Советского Союза. Поступить хочешь? Советую в артиллерийское. Будешь «богом войны»!

— Да где ж оно есть?

— Узнаешь в военкомате Ну, бывай здрав, не кашляй!

Лейтенант, откозыряв, четко повернулся, зашагал по тротуару, цокая подковками сапог. Панов проводил его взглядом, ощущая острейшую зависть к этому юноше. Встреча оказалась решающей. Панов уволился с завода. Возвратился в Москву и, не заезжая домой — ему не хотелось попадаться на глаза землякам, — проехал в военкомат. Там с большим трудом ему удалось навести справки об одноклассниках, узнать номер дивизии. В тот же день он записался добровольцем. Месяц его продержали в запасном полку, затем, присвоив звание сержанта — расторопный, смышленый, прекрасный спортсмен, Панов обратил на себя внимание командира полка, — направили в маршевую роту для пополнения.

Панов очень обрадовался, когда ему удалось разыскать одноклассников. Но прошло несколько дней, рота втянулась в бои, и Панов жестоко раскаялся в содеянном: страх, липкий, животный страх, терзал его, сковывал движения, леденил кровь, задерживая дыхание. Но он умел владеть собой и внешне оставался спокойным.

Глава шестнадцатая

Охота

Наступила зима. Суровая зима сорок первого года. Земля промерзла больше чем на метр. Отрывать окопы, траншеи, котлованы для землянок и блиндажей было очень трудно.

Маленькие саперные лопатки, пружиня, отскакивали от земли, вырывались из рук, но дело свое делали. Тяжелые ломы, с силой ударяясь о поверхность, дробили ледяную корку, выворачивали смерзшиеся комья.

Стрелковая ополченская дивизия, отдохнувшая во втором эшелоне, была выдвинута на позиции и спешно занимала оборону.

Рота Быкова окапывалась на высоком берегу реки. В эти дни грязно-серые облака затянули небо хмурой пеленой, и авиация противника, так надоевшая уже за время войны, не появлялась.

Быков, широкий и длиннорукий, шел по участку обороны и неторопливо давал указания командирам взводов и отделений. На участке Бельского он остановился.

Красноармейцы поговаривали, что командир роты неравнодушен к первому взводу и под всякими предлогами задерживается у «бельчат», как называли в шутку бойцов первого взвода Если бы Быкова кто-либо открыто упрекнул в этом, он возмутился бы, хотя в душе и понимал, что упрек имеет под собой почву. Быкова тянуло к бойцам первого взвода, но именно к бойцам, — самого Бельского командир роты недолюбливал.

«Фасон давит, — думал Быков, — парень с гонором. Одно слово — „поручик“». Но в бою этот «поручик» зарекомендовал себя совсем неплохо: хладнокровно ходил в атаку, не терял управления, не боялся вражеской артиллерии и во время артналета никогда не бросался на землю.

— Ты что, заговоренный? — удивился Быков. — Почему не укрываешься?

Бельский смущался.

— Я командир, мне не положено!

— Ах ты, герой! А я разве не командир?

— А вы тоже, товарищ старший лейтенант, снарядам не кланяетесь!

— Ну, мне можно!

— Конечно, — соглашался Бельский и, обращая все в шутку, добавлял: — что положено орлу, то не положено ослу.

Оба смеялись, и Быков видел своими острыми крестьянскими глазами, что в командире взвода сидит такой же упрямый чертенок, как и в нем самом.

«Пожалуй, это роднит нас», — подумал как-то Быков, но отношения к лейтенанту не изменил.

На участке Бельского работа шла полным ходом. Отделения поспешно окапывались, стремясь поглубже уйти в землю. Бойцы, поругивая звеневшую от мороза землю, размеренно наклонялись, вонзая лопаты в мерзлый грунт. Жилистый, сухощавый Каневский в расстегнутом ватнике, не замечая Быкова, отрывисто говорил, показывая на сломанные лопаты: