Оскомина

– Там не ошибаются.

– Где это там?

– А в овраге…

– В каком еще овраге?

– В овраге с черемухой, хотя черемуха поди уже отцвела.

– Опять ты за старое!

– Ну не в овраге, а в ОГПУ, если тебе так больше нравится.

Отец тем временем открыл. Вернее, посчитал, что открыл входную дверь, хотя на самом деле своими судорожными рывками запер замок еще на два дополнительных оборота. Тогда мать сама справилась с замком и поворотами ключа привела его в нужное положение.

Снаружи дверь сильно толкнули, и она распахнулась – словно бы упала – вовнутрь.

– Гордей Филиппович Варга здесь проживает? – спросил возглавлявший наряд сотрудник ОГПУ, по виду следователь, опрятный, выглаженный, прилизанный на висках, но с торчащими из-под козырька вихрами.

Спросил, сверяясь с бумагой, которую держал в руках.

– Здесь. – Дед выступил вперед, показывая, что под этим именем скрывается он, другие же, в том числе и я, прятавшийся у него за спиной, не имеют к этому имени никакого отношения.

– Вот ордер…

Следователь невнятно выговаривал слова, поэтому дед не расслышал и переспросил:

– Что, простите? Орден?

Следователя это развеселило.

– Да, уполномочены вам вручить… за ваши заслуги перед военной наукой. Только все-таки не орден, а ордер. Ордер на ваш арест.

Дед нацепил очки и внимательно прочитал бумагу.

– Запятая не проставлена. Тут по правилам русского языка полагается запятая.

– Обойдется и так. Теперь в силе революционные правила.

– Без запятой я не согласен.

– Оказываете сопротивление?

– Никакого сопротивления я не оказываю. Но документ должен быть оформлен по всем правилам, – сказал дед и… получил от следователя тычок в зубы, снизу вверх и настолько молниеносный, что самого тычка мы не успели заметить, а лишь увидели, как у деда перекосилось лицо и потекла струйка крови по разбитому подбородку.

– Достаточно? Или желаете продолжить? – спросил вихрастый следователь.

Дед вытер подбородок тыльной стороной ладони и спросил:

– Ваша фамилия?

– Будете жаловаться? Пожалуйста, мой дорогой.

– Прошу без фамильярностей.

– Пожалуйста, пожалуйста. Вихрастый моя фамилия.

– Так вот, товарищ Вихрастый. – Дед засомневался, что произносит настоящую фамилию, а не обманку, которую следователь ему подсунул. – Без знаков препинания документ недействителен, – убежденно сказал дед.

Сказал… и получил еще один тычок.

– Дедушка, не надо! – закричал я, дергая его снизу за рукав.

– Гордей, не спорь, ради бога. Прекрати свои выходки, – накинулась на него мать.

– Это не выходки, а входки. Входки с оружием, без документов – в чужую квартиру, – промычал (простонал) дед, выплевывая выбитый зуб, и получил третий удар.

Удары, как и звонки в квартиру, тоже сосчитал я.

Захотелось киселя

Прежде чем деда увели, у нас в квартире был обыск, продолжавшийся всю ночь.

Конечно, никто из нас не спал. Наскоро прибрав постели, все полуодетыми сидели в креслах и при свете огромной желтой луны, висевшей за окнами и размытой, как марево, казались призраками или ожившими кошмарами из собственных снов.

Все молчали, и затянувшееся молчание угнетало, сдавливало горло, как удушье. Несмотря на духоту, тетушки зябли. Их лихорадило. Тетушка Зинаида и тетя Олимпия завернулись в одеяла, как в коконы. Они то закрывали, то вновь открывали, рывком распахивали окно – так, что дрожали стекла.

Им вдруг до безумия захотелось киселя, который мать сварила накануне вечером, но они не стали его тогда пить, потому что он был очень горячим. А сейчас – захотели, но не решались попросить и от жалости к себе… заплакали, таким нелепым показалось им это желание – дурацкого киселя во время обыска, и сами они – нелепыми, и этот обыск, и вся их неудавшаяся жизнь…

Они тихонько подозвали меня, погладили по голове и шепнули мне на ухо:

– Дружочек, принеси-ка нам… будь столь любезен…

– Пирожное? Бизе?

– Жорж Бизе – это композитор. А пирожное – это безе. Сколько тебе повторять. Вечно ты путаешь.

– Сейчас принесу. – Я метнулся за пирожным.

– Нет-нет, не пирожное, – остановили они меня. – От пирожного пить хочется. Принеси нам… ну, знаешь, там на кухне, в кастрюльке…

– Куриный буль? – Так я для краткости называл бульон, но тетушки не стали меня поправлять.

– В синей кастрюльке, синей с цветочками. Помнишь сказку, мы тебе читали: «Съешь моего киселька с молочком»? Вот киселька нам и принеси…

– А обыск?

– Что – обыск?

– Ничего. – Я не знал, что ответить и как соотнести проводимый у нас обыск с киселем.

– Что – обыск?! Что – обыск?! Если ты такой трус, попроси маму.

– Мама рассердится. Она не любит, когда ее не вовремя просят…

– Она рассердится, а мы тут сейчас умрем. Умрем от жажды… – Тетушка Зинаида обхватила себя ладонью за горло с выпирающим кадыком, показывая, как душит жажда.

– И от неудавшейся жизни… – добавила тетя Олимпия.

– И оттого, что ты трус.

– Я не трус, но мне жалко дедушку, потому что его били.

– Дедушку били? А мы не видели… Мы даже не предполагали. Кто посмел? Какой ужас!

– Его три раза ударили кулаком и выбили зуб.

– Три раза? Ты видел? Что ж ты не заступился? – Этим вопросом тетушки меня явно испытывали.

– Мне было страшно, – честно сознался я.

– Считать удары не страшно, а заступиться страшно? Все измор, истощение, стратегия обороны – вот вам и результат. Врагов же надо сокрушать, да только не тебе, милый. Ты еще должен подрасти.

– Киселя принести? – спросил я плаксиво, мысленно прикидывая, сколько же мне еще расти, прежде чем я смогу совершать настоящие подвиги.

– Не надо нам этого дурацкого киселя. И маму не проси. Лучше обними дедушку.

– К нему не пускают. Он под стражей.

– Где? В кабинете?

– Тогда тихонько приоткрой к нему дверь и пошепчи, как все мы его любим, – напутствовали меня тетушки на мой первый подвиг. – Ты маленький. Тебе разрешат. К тому же ты у нас храбрый. – Тетушки часто заморгали, умиляясь моей храбрости, которая недавно – по недоразумению (или их неразумию) – казалась им трусостью.