Останкинские истории (сборник)

Неделю я был в трудах. А потом встретил дядю Валю на троллейбусной остановке возле кинотеатра «Космос».

Поздоровались.

— Автомат-то работает? — осторожно спросил я.

— Работает, — успокоил меня дядя Валя.

— Дней семь не заходил, все дела, — сказал я, как бы давая дяде Вале повод вспомнить для меня останкинские новости.

— Ну и зря, — кивнул дядя Валя, — пиво все дни хорошее. Такое пиво мы с Сережкой Эйзенштейном последний раз пили в Одессе, пока ассистенты коляску с ребенком по лестнице гоняли… «Тип-топ» называлось пиво. Еще от нэпманов…

— А что, Любовь Николаевна все еще у Михаила Никифоровича живет? — осторожно направлял я разговор.

— Надо полагать.

— И по городу гуляет?..

— Молодая, — сказал дядя Валя.

— А эти… Шубников с Бурлакиным?

— Их не встречал дней пять. Или шесть.

— А разве Каштанов имел право продавать пай?

— Не имел.

— А вдруг это Любовь Николаевна подбила Шубникова перекупить пай?

— Ну хоть бы и она, — сказал дядя Валя.

Дядя Валя, Валентин Федорович Зотов, никаких возмущений жизнью, явлениями атмосферы, поведением московских жителей или каких-либо залетных сомнительных существ не выказывал, в душе его, похоже, были тишь и безветрие.

— Валентин Федорович, — сказал я церемонно, — а акт о капитуляции Любови Николаевны вы не выбросили?

— Лежит в серванте, — сообщил дядя Валя. — Вместе с жэковской книжкой и облигациями.

— Копию с него снять нельзя ли?

— Зачем тебе?

— Ну хотя бы для того, чтобы понять нечто.

— Ответы на все, — сказал дядя Валя, — ищи в себе самом.

Мы миновали гастроном, перешли улицу Цандера и вошли в автомат. Пиво и впрямь оказалось удивительное.

— А я что говорил! — сказал дядя Валя. — Коли бы она сгинула совсем, завозили бы к нам на Королева такое хорошее пиво?

И он тихо отпил из кружки, кроткий и умиротворенный. Никаких бед, даже и небольших, для него и вовсе не существовало. Вдруг он поинтересовался:

— Слушай, говорят, эта… нечисть всякая, упыри там, вурдалаки… или болотные девы… и вообще всякая дребедень. Говорят, что они изнутри — полые. На самом деле так?

— Что значит — полые? — удивился я.

— Как труба, — сказал дядя Валя. — Сверху сталь или бетон, а внутри пустота. Или газ. Или вот как яйцо, только без начинки. Скорлупа, и все.

— Это вы к чему? Или про кого?

— Ну так… — сказал дядя Валя. — Вообще.

— Вы бы взяли сами и проверили.

— А вдруг она и не нечисть?

— Очень может быть… Это в разных региональных мифах и поверьях говорится, что интересующие вас личности — полые. Босх и Брейгель, например, использовали эти поверья.

— Вот видишь! — обрадовался дядя Валя. — Босх и Брейгель!

— Что же тут радоваться?

— Как что! Яшка Брейгель мне точно говорил, что они полые!

— Я имею в виду Питера Брейгеля Старшего.

— Ну и он… И старший… Питер… Петр Семеныч. И он на «Межрабпомфильме»…

— Хорошо, и Петр Семенович. А что радоваться-то?

— Радоваться тут нечему, — сказал дядя Валя. — Но если она полая…

— Вот вы и проверьте.

— Это Михаилу Никифоровичу было бы удобнее, — вздохнул дядя Валя. — Но с другой стороны… Если бы она была полая, стал бы Михаил Никифорович так долго терпеть ее в своей квартире?..

— Она ведь обязана его лечить.

— Пусть лечит… Но я на его месте отселил бы ее куда-нибудь в телефонную будку. Или в мусорный ящик.

И мне показалось, что относительно безветрий и застывших лав в душе Валентина Федоровича я ошибался. Некое усмирение, собственной ли волей вызванное или подсказанное чем-то, видно, произошло, но потухшим вулканом дядя Валя мог привидеться лишь легкомысленному исследователю. Может быть, дядя Валя делал вид, из каких-либо своих соображений, что он потухший и умиротворенный? Но ведь снова — «может быть». И о Любови Николаевне я подумал, что она, «может быть», прикинулась покоренной. Она прикинулась, дядя Валя прикинулся. Но зачем?

— Покупка Шубникова вас не расстроила? — снова спросил я дядю Валю.

— Мне на нее наплевать.

— Врете вы, Валентин Федорович.

— Что ты мне грубишь?

— А что вы стоите замаскированный, как Большой театр в сорок втором году?

— Ты видел Большой театр в сорок втором году?

— Не видел. Я был в эвакуации.

— Вот и молчи. И я не видел. Я тогда работал там. — И дядя Валя резко показал рукой на запад, за Останкинскую башню, в сторону Берлина.

— Шофером?

— Нет, — сказал дядя Валя. — У меня был личный автомобиль.

— Вас понял. Тогда Останкину нечего опасаться. Что нам какие-то Шубниковы с Бурлакиными. Или Любови Николаевны.

— Я справедливости хочу!.. — заявил вдруг дядя Валя.

И сразу же он будто бы расстроился из-за своих слов. Заерзал, засуетился, принялся оглядываться, искал в карманах двугривенные монеты и не находил…

Я вспомнил:

— Между прочим, Михаил Никифорович почти каждый день давал этой… Любови Николаевне… по рублю.

— Ну и что?

— Вы драмы Островского знаете?

— Ты еще не родился, а мы с Яшкой Протазановым думали, как переделать для Алисовой «Бесприданницу».

— Помните, как всякие негодяи у Островского скупают векселя должников?

— Ты что? — Дядя Валя задумался. — Ты считаешь, что Шубников выкупил у Любови Николаевны ее долги Михаилу Никифоровичу? Вот это поворот! — И он сокрушенно покачал головой…

— А могла быть Любовь Николаевна кленом? Или ольхой? — после паузы спросил я.

— Это ты к чему?

— Так, вспомнилось одно…

— По-твоему, она не полая, а ольха?

— Я вас спросил.

— Ладно, — сказал дядя Валя. — Пора нам с тобой разойтись.

— Такое впечатление, Валентин Федорович, что вы намерены вести партизанскую войну…

— Ничего я не намерен.

— И, видно, в одиночку. Это вы-то, сторонник общественных действий! Или вы для себя какие-то выгоды ищете? Корысть какую? И что-то задумали таинственное…

— Ты надо мной не издевайся! — возмущенно сказал дядя Валя. — Молод еще!