Оставшиеся в тени

Это почти так же, как с матерью. Бродя по свету, в дальних краях, мы не всегда вспоминаем о ней, голова занята собственной суетой. Мы не часто проведываем ее, редко пишем. Не всегда даем себе труд задуматься, как она сейчас, что с нею, может быть, постарела, захворала, страдает от одиночества. Все это нам невдомек. Но попробуй случиться что-нибудь непоправимое — ого, как заболит сердце. Как изменятся сразу все жизненные измерения и чувства. Мать в нас самих, в каждой клеточке существа. Каждый — только частица своей матери.

Нет, никогда он не относил себя к безмысленным чадам, которые целиком вверяются родительской воле. Да и зрелый ум не дает ослеплять себя идеализациям, подмечая в знакомых чертах далеко не только одни возвышенные побуждения и помыслы. Все это так. Но от этого не теряется главное чувство — глубокой духовной связи с этой страной. Восхищения перед ее нечеловеческим упорством, фанатической верой, перед заветным желанием разом выпрыгнуть из вековой отсталости. Сделать одинаково счастливыми и равными уже сегодня или завтра почти двести миллионов разноплеменных и разноязыких людей.

Великий эксперимент России, начатый в 1917 году, «дал миру надежду» (так писал он в другом стихотворении, «Великий Октябрь»), породил во всех странах неисчислимых приверженцев. И одним из таких духовных сыновей Октября был и остается он, Бертольт Брехт.

Вот почему ему всегда было важно в любых формах и видах, любыми средствами поддерживать связи с этой страной…

К этим или подобным раздумьям Брехта, где преобладали тона то счастливо миновавшей опасности, то скрытой тревоги, в первые дни пребывания в Москве неизбежно должны были примешиваться свежие воспоминания о только что пережитых тяготах. Не будь их, подобный вечер настал бы значительно раньше.

Но даже трудно сказать, что отняло больше сил на пути сюда — преграды, создаваемые в недрах изобретательных дипломатических канцелярий, или собственная неуступчивость и вызванные ею нравственные испытания. Напряжения из-за незримой, изо дня в день, верности самому себе, обыденной стойкости в принципах труда и человеческих отношений, вопреки мятежу обстоятельств, несмотря ни на что. Во всяком случае последнее стоило не меньше!

В дневнике Брехт так описывает драматическую ситуацию, сложившуюся в Хельсинки с зимы 1940/41 года:

«В декабре 40 года нас уведомили из Стокгольма, что для меня, Хелли и детей выданы мексиканские въездные визы. Грета визы не получила. Телеграммы и прошения не имели последствий. Из США сообщили нам, что мы должны ехать, так как новое мексиканское правительство в любой день может аннулировать визы… Положение в Финляндии быстро становилось угрожающим… В стране множились немецкие моторизованные дивизии, Хельсинки были наводнены немецкими «туристами», напряжение между Германией и СССР возрастало…» (13.7.41).

А вот декабрьская запись, сделанная в тот самый момент, когда для другого на его месте, возможно, обозначилось бы начало размежевания судеб:

«У Греты высокая температура; так как в последнее время она много потеряла в весе, это вызывает озабоченность. Операция аппендицита весной могла активизировать туберкулез… Для нас прибыли визы из Мексики, которые ее не включают» (4.12.40).

Какой был выбор? Мексиканские визы, более досягаемые для немецких антифашистов, чем визы США, — экстренное средство выбраться из прифронтовой зоны — и без того потребовали немалых хлопот. Заполучить визы в США было куда сложнее. Но если уж иммиграционные власти заштатной Мексики чинили препятствия туберкулезнице, то пройти врачебный контроль на постоянный въезд в США, при тысяче и одной препоне, у М. Штеффин не было никаких шансов. Что оставалось делать?

Не надо обладать большим воображением, чтобы представить всю немую давящую опасность момента. Сколько продлится нынешнее состояние Греты? Сможет ли она вообще выдержать заокеанское путешествие? Неизвестно. Удастся ли в конце концов выпросить у мексиканцев въезд для нее? Или новое правительство Мексики с учетом международной ситуации начнет отбирать у европейских беженцев и выданные уже визы? Тогда все одинаково и равно очутятся у разбитого корыта! Начать ли все-таки хлопотать об американских визах? Но сколько еще продержится на весу мнимая безопасность в Финляндии, состояние, будто находишься на медленно погружающемся ко дну судне. Неделю, месяц, три? Во все пробоины и течи здешнего корабля устремляется зримая опасность — прибывают и прибывают в Хельсинки свои же соотечественники, с эсэсовской и вермахтовской формой в чемоданах и ранцах.

Он был официально лишен немецкого гражданства, а книги его под гиканье и клики остервенелых юнцов брошены рукой палача в общее пожарище. В списке «сжигаемых» он значился, кажется, под номером десять. Среди изгнанных литераторов он был, таким образом, врагом рейха и политическим преступником первой десятки. Хелли, Елена Вайгель, была актрисой такой же политической репутации, к тому же еврейкой… Нет, подозрительные субъекты, как видно, неспроста возникали иногда и вились под окнами их дома.

На милость земляков не приходилось рассчитывать. В Финляндии не произойдет даже того, что случилось во Франции в 1940 году с Лионом Фейхтвангером или Эрнстом Бушем. Здесь не будет неоккупированной территории и лагерей для интернированных лиц, откуда все-таки остается кое-какая надежда вырваться. (Выбрался же в конце концов Фейхтвангер!) Здесь разговор будет короткий! Когда они ворвутся только: средь бела дня? под утро? в полночь?.. И что ожидает всю семью? Рассылка по разным концлагерям, со скорым, быть может, возвращением в оцинкованных гробах, с обязательным приложением денежных счетов, на руки брату-профессору, в отчие края… Или фарс суда за государственную измену, долгие годы каторжной тюрьмы… Или добровольный уход, когда сам пожелаешь добить измученное тело… [46] Одно хуже другого.

46

После оккупации Франции такая участь в разное время постигла некоторых близких друзей Брехта. Эрнст Буш, выданный вишистскими властями гестапо, был осужден в Берлине к семи годам каторги. Литературный критик Вальтер Беньямин, задержанный при переходе испанской границы, отравился.

Всего этого можно избежать, если немедля воспользоваться мексиканскими визами. Но как быть с Гретой?

Опасность напоминала о себе даже намеренной волокитой четких обычно финских канцелярий.

«…Вы поймете, конечно, — писал Брехт 20 ноября 1940 года М, Я. Аплетину, принимавшему участие в его выездных хлопотах, — как мы ждем Вашего ответа и как много для нас от этого зависит. Я не могу здесь больше оставаться. На наши прошения о пребывании здесь мы давно уже не получаем ответа… И я чувствую себя все неувереннее».

Не было недостатка в советах друзей, призывавших (кого? Брехта!) внять голосу рассудка и благоразумия. Вот одно из таких писем, копия которого подшита в той же папке, что и письмо к Аплетину. Оно датировано 13 января 1941 года, пришло из США и подписано по-английски: «Ваш Уэтчик». Подпись явно шутливая, означающая английский перевод фамилии Фейхтвангера (по-русски аналогичная перелицовка была бы что-нибудь вроде: «Мокрощеков»), За принадлежность письма Лиону Фейхтвангеру говорит и упоминание о возможности воспользоваться московским текущим счетом автора (что Брехт, как увидим, затем и сделал).