Оставшиеся в тени
Шрифт:
— Понимаете, — объяснял Яков Самуилович, — когда уж, не помню, мы весь этот архив вынули из ящика и часть его смешалась с нашими бумагами, которых за долгую жизнь, слава богу, накопилось не меньше… До сих пор, случается, роешься где-нибудь в чулане среди бумажных завалов, и вдруг выглянет из постороннего конверта или из старой книги письмо Алексея Толстого. А то что-нибудь в диванах обнаружишь, вроде этого портрета Бострома…
На этом, пожалуй, можно и закончить историю куйбышевского архива, если пренебречь частностями, которые в рассказах А. А. Первяковой и Я. С. Гуревича порой не согласуются друг с другом. Но меньше всего я собирался вести расследование. Важно в конце концов, что большой семейный архив писателя не погиб и стал теперь достоянием народа. Активную роль сыграли в этом работники Куйбышевского музея имени А. М. Горького. Нельзя не назвать научного сотрудника Альбину Евгеньевну Иогман, бывшего
Однако и поныне нет уверенности, что собрано и разыскано все. А главное — все ли уцелело? Может статься, что некоторые документы утрачены безвозвратно. Приведу один из примеров. Не найдены письма Горького к Александре Леонтьевне, хотя есть основания думать, что они были.
Среди материалов, обнаруженных в Куйбышеве, есть письмо К. П. Пятницкого, издателя писательского товарищества «Знание», душой и фактическим руководителем которого, как известно, был А. М. Горький. В письме идет речь о сборнике деревенских рассказов Александры Леонтьевны, переданном ею в декабре 1903 года в «Знание». «Некоторые рассказы, — пишет Пятницкий, — могли бы выйти отдельными книжками для народа». И перечисляет затем адреса издательств, б которые следует обратиться. «У нас, — пишет он, — вопрос о Вашей книге решался Ал. Макс. Пешковым. Если бы Вы захотели знать его мнение, можно писать ему на «Знание», так как он постоянно меняет место жительства. Письмо будет ему немедленно доставлено» (ИМЛИ, инв. № 6402).
Это не единственный случай, когда литературные дороги приводили писательницу — мать А. Н. Толстого — к Горькому. Около двух лет спустя в письме от 8 ноября 1905 года она, например, сообщает Бострому по поводу своих пьес: «…Надо подождать ответа от Горького, кот[орому] я послала «Жнецы» и дала свой адрес в Петербурге до 19-го… [Пятницкий] мне посоветовал для скорости послать прямо Горькому, кот[орый] находится теперь в Москве и потом уедет в Крым. Я тотчас заклеила пьесу бандеролью, написала письмо и отвезла в почтамт. Прошу его, ввиду того, что пьеса едва ли в наст[оящее] время пройдет в цензуре — напечатать ее в сборнике или вместе с двумя другими, или отдельной книжкой. Что-то он скажет?» (ИМЛИ, инв. № 6311/147).
Зная всегдашнюю обязательность Горького в таких случаях, можно предположить, что он отозвался на присылку «Жнецов». Тем более что другие произведения А. Л. Бостром он читал, а самого автора мог помнить по общему кругу знакомых в Самаре (Тейтели, Н. Гарин-Михайловский и другие) и одновременному сотрудничеству в «Самарской газете» в середине 90-х годов. Интересны для нас были бы также письма или черновики писем Александры Леонтьевны Горькому. Но где все это? Сейчас, конечно, можно только гадать. В московском архиве А. М. Горького, где учтена вся известная горьковедам корреспонденция Алексея Максимовича, нет даже косвенных следов этой переписки…
А кто поручится, что в сарайном или чуланном мусоре не сгинули за десятки лет письма Н. Гарина-Михайловского, который не только арендовал одно время родовое имение матери А. Толстого — Тургенево, но и не раз помогал Александре Леонтьевне устраивать ее литературные дела в Петербурге; или ответы К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко на запросы писательницы по поводу ее пьес, переданных Художественному театру; или другие письма (помимо найденных) от известного издателя И. Д. Сытина, у которого Александра Леонтьевна печатала свои книги… Да мало ли еще что могло быть или не быть на бросовых лоскутках старой бумаги, о чем остается только гадать и сокрушаться!
Глава четвертая
Никитино детство
За эту книгу отдам все свои предыдущие романы и пьесы! Русская книга и написана русским языком…
…Утонул в снегах отчий хутор Бострома Сосновка. Пригоршня домишек, нахлобучив белые шапки, отсыпается от летних трудов праведных. Если встать на взгорье спиной к пруду, обросшему столетними ветлами, и смотреть вдаль, то кажется, что нет больше на земле ни лесов, ни городов, ни людей — одна только белая, с оранжевым от поднимающегося солнца, степь. Коль и случится что за целый месяц, то разве такое: «На хутор днем забежал волк. Пробежал двором, садом и убежал…» (А. А. Бостром — A. Л. Толстой, 6 марта 1898 года). Кого потянет без особой крайности слать из этакой глухомани письма? Да
и о каких-таких событиях в них рассказывать?Но один мальчуган, непоседа и озорник, тут проявлял неожиданное прилежание. Письма у него получались так: «Я, мамуня, потому расписался вчера, потому что я сижу — думаю, и вдруг рука у меня как заходит-заходит по бумаге, я индо испужался — вот и накатал тебе целый лист…» (А. Н. Толстой — матери, 14–15 января 1895 года).
В Сосновке, где посторонний глаз не заметил бы никаких особых событий, 12-летний Леля был полон впечатлениями через край. Он торопится рассказать матери и о том, что «ночью шел совсем летний дождик и снегу осталось мало», а «нынча ужасный ветер гудит и завывает» и «под вечер прошел не то снег, не то крупа, не то маленький град»; и о том, как, несмотря на ветер и гололедь, он бегал на свою сооруженную «третьеводни» снежную крепость «Измаил»; и о том, что по рассеянности кухарки «приготовили вместо гусака индейку… потом пошли, посмотрели и распознали…»; и о том, как утром «у нас на столе поет самовар» и т. д.
В письме к отчиму (26 марта 1892 года) девятилетний Алеша описывает поездку с матерью на лошадях из Сосновки до соседнего сельца Утевкк. Мальчик захвачен своими наблюдениями — «пашни оголились и маленькие речки тронулись, а в Сосновке снега гигантские и почти непролазные», и вообще вся эта поездка «по глубокой воде» — «необыкновенное приключение». Алеша явно ищет краски для передачи своих впечатлений. «Стоят, мамутя, у нас такие холода, что вчера весь пруд покрылся льдом и к обеду не растаял. Он очень толстый, индюшку удержит, пожалуй. Утром выпадает мороз; работники молотят в шубах, зипунах; которые сверх шубы чапан надевают… Мы из Самары заезжали на хутор к Михайловскому (писателю К. Г. Гарину-Михайловскому. — Ю. О.) и оттуда привезли поросенка белого да курносого» (1896 год, октябрь — ноябрь). У созревших на поле подсолнухов «…шляпки так есть больше тарелки, а самые семена величиной с черных жуков…» (1896 год, 22 июля). И в этом многообразии увиденных мальчиком красок, услышанных звуков, в густоте идущих на него неприметных для других событий и проявлялась уже подлинная незаурядность сочинителя писем, написанных с таким фантастическим пренебрежением к правилам грамматики и с такой простодушной путаницей в сведениях из школьных учебников, что иной педант от педагогики, не задумываясь, предсказал бы их маленькому автору самое мрачное будущее.
С Сосновкой у Толстого связано пятнадцать детских и отроческих лет. Не удивительно, что в бумагах, хранившихся у самарских старожилов, немало оказалось именно неизвестных «сосновских» материалов. Обнаружены также и юношеские письма Толстого периода ученичества в реальном училище и затем — в Петербургском технологическом институте. Все это писано в 1890–1907 годах, то есть до выхода первой книги. Любопытность этих новых музейных приобретений очевидна. Но представляют ли они более серьезный интерес?
Оказывается, в определенном отношении эти ранние материалы поучительны совсем не меньше, чем найденные одновременно с ними многие письма Алексея Николаевича того периода, когда он стал уже «третьим Толстым» в русской литературе. Отчего — так?
Говорят, что впечатления детства самые сильные. Но какими бы яркими и живыми ни западали они в душу каждого, и тем более в чуткое от природы писательское сердце, — такая «густота» накопленных сызмала наблюдений и, в результате, столь интенсивное использование их в последующем творчестве, как у А. Толстого, случай в литературе не частый. Недаром исследователи Толстого даже называют значительный начальный отрезок его писательской работы «периодом воспоминаний» (хотя, разумеется, это очень условное название). Наблюдения детских и юношеских лет, слышанные тогда рассказы матери и родственников были зерном, из которого разрослась существенная часть написанного Толстым до революции.
Впечатления детства, кроме того, способствовали возникновению ряда произведений автобиографических: «Логутка» («Страница из жизни») — 1912 год; «Детство Никиты» — 1920 год; «Необыкновенные приключения Никиты Рощина» — 1921 год и др. Но и после этого не иссяк чудесный источник! Уже в 1938 году, раскрывая молодым писателям один из «секретов» работы над романом «Петр I», Толстой подчеркивал особую роль, которую сыграли «запасенные» в детстве наблюдения. Они помогли ему описать петровскую Русь. «Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? — говорил Толстой. — Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гадания, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность.