Оставшиеся в тени

Свою ровесницу и подругу Грету Штеффин Мария считала несколько монотонной и прозаичной. Зато находила в ней много других достоинств. Она видела в ней талант, поднятый из низов революцией. Побольше бы таких! Ее даже восхищало, насколько внутренне одарена и переимчива эта дочь каменщика. Как артистична, чутка к чужим настроениям! И в то же время смышленый собеседник, сильный характер, непритязательный и буднично надежный.

А Грете нравились в Марии именно романтическая нарядность ее облика, постоянная окрыленность высокими идеями. Хотя она и замечала, что Мария не всегда отличает жизнь от театральной сцены и иногда попадает в плен собственных иллюзий. Нравилась (да и попросту незаменима была в Москве) откровенная широта натуры, свойственная Марии. Она всё и всю себя готова была отдать тем, кому симпатизировала.

Таким подробностям, возможно, и по тем временам не придавал особого значения Аплетин. Разве излишне подчеркнутая поступь и осанка, с какой проходила по коридорам к кабинету Кольцова Мария Остен, могли слегка коробить чувствительного Михаила Яковлевича. Но взгляд его с приветливой улыбкой скользил скорее всего мимо находившейся рядом спутницы.

Как же он, в самом деле, воспринимал Маргарет Штеффин тогда? Что думал о ней, встречая ее в коридорах Иностранной комиссии или принимая у себя в кабинете?

Об этом можно судить отчасти по сохранившимся письменным свидетельствам.

В материалах уже известного нам «выездного дела», проходившего через М. Я. Аплетина, часто фигурирует М. Штеффин. Контекстом и тоном писем Б. Брехта в СССР предполагается, что лицо это Аплетину хорошо известно.

Некоторые письма поступили задолго до того, как Михаилу Яковлевичу довелось столкнуться с Гретой последний раз, в майской Москве 1941 года.

Вот характерная выдержка из письма Брехта, датированного 20 ноября 1940 года:

«Дорогой друг Аплетин, большое спасибо за Ваши сведения. Мы все лето ждали американских виз. Только сейчас, кажется, дела наладились, так что теперь встает вопрос о билетах. Для нас было бы большим облегчением, если бы дорогу от Ленинграда до Владивостока мы могли оплатить в рублях…

Перевод «Воспоминаний» Нексе Штеффин и я закончили. Я читал в советских журналах, что I и II том (часть) уже напечатаны, но подтверждения получения III–IV частей не имею. Посылаю Вам еще раз экземпляр этих частей (наш последний). Не будете ли Вы так любезны передать их «Международной книге»? В 1939 году «Межкнига» договорилась с Нексе, что Штеффин и я будем получать по 1000 рублей в валюте за часть, т. е. за четыре тома — 4000 руб. Первый том нам оплатили в прошлом году, деньги были переведены в Стокгольм (1000 в валюте), осталось, значит, еще 3000 рублей.

Этого могло бы хватить нам на дорогу от Иокогамы до Сан-Франциско. Не можете ли Вы попросить «Международную книгу» переслать эти 3000 рублей… как можно скорее (в долларах) Штеффин и мне в здешнее полпредство?..

Большое спасибо за помощь!

Я прилагаю к двум последним частям «Воспоминаний» Нексе еще свой рассказ — «Аугсбургский меловой круг», не сможете ли Вы передать его Бехеру? Возможно, удастся также напечатать его по-русски?..»

Письмо деловое, финансовое. И хотя Маргарет Штеффин выглядит в нем не просто доверенным лицом, а соавтором и напарником по трудоемкому переводу обширных мемуаров старейшего датского писателя Мартина Андерсена-Нексе, «скандинавского Горького», все-таки и тут очевидно, что фигура эта теневая, неглавная.

Так было, вероятно, и в других подобных же ситуациях, в которых могло требоваться посредничество Аплетина. Когда в СССР готовились к отдельным изданиям «Трехгрошовый роман» Б. Брехта или его же пьеса «Круглоголовые и остроголовые», создававшиеся при ближайшем сотрудничестве с М. Штеффин, чей творческий вклад, по уже приводившемуся свидетельству исследователя, бывал иногда неотделим от написанного Брехтом. Или когда в тот же период заключались театральные договора на постановку пьесы «Круглоголовые и остроголовые» в Москве и Ленинграде…

Даже и в таких случаях Штеффин была для Аплетина лицом около главного, фигурой периферийной.

У М. Штеффин не было ни броского вида, ни громкой репутации, как например, у Марии Остен. Ее необычайная преданность Брехту выражалась еще и в том, что она с болезненной щепетильностью отстранялась от всякой своей сопоставимости с ним в посторонних глазах.

Ее внутренний такт и человеческая гордость также походили в этом смысле на достоинство солдата: не подчеркивать близости к «сферам», если даже она имеется. Каждый делает свое дело. Каждый хорош на своем месте.

Ее подлинная роль не могла быть известна Аплетину. Перед ним она чаще всего представала зарубежным гонцом от эмиграции, посыльной от антифашистов из Дании, представителем и секретарем Брехта.

Вот почему она не запомнилась.

Но если Маргарет Штеффин и была секретарем Брехта, то секретарем весьма необычным.

«Я надеюсь, ты достойно представляешь меня в Мекке», — походя отмечает Брехт в одном из писем, относящемся к концу января 1935 года.

«Распространяй мою славу в Мекке!..» — шутливо восклицает он в другом письме к М. Штеффин (между 10–15 февраля 1935 года). И у Брехта была полная уверенность, что не только все его творческие и деловые поручения будут аккуратно исполнены. Но многое будет сделано сверх того, с превышением, которое дают убежденность и энтузиазм. Всякий раз, когда Грета приезжала в СССР, Брехт обретал там верного и компетентного представителя.

А по тем временам это было не простой приватной обязанностью или дружеской услугой. Это было исполнением назревшей общественной потребности. Работой отнюдь не легкой, не сулившей парадных выходов и распростертых объятий.

В 30-е годы только начиналось творческое проникновение Брехта. Его еще мало знали в СССР. К тому же репутация Брехта в тогдашней литературно-театральной среде как бы двоилась. Революционная и антифашистская позиция писателя ценилась, а его самобытное и новаторское искусство принимали неохотно, с сомнением и опаской. Брехту якобы еще предстоял выбор: или «реакционная форма» — или «реакционное содержание» (которое, дескать, та неизбежно с собой несет)…

Театровед и режиссер Бернгард Райх уже в наши дни так описывает ситуацию, достаточно выявившуюся к середине 30-х годов и лишь усугублявшуюся в последующие предвоенные годы:

«Интернациональная литература», — вспоминает он, — напечатала… Брехта: «Допрос Лукулла», «Горации и Куриации». Но сделала это «без энтузиазма». Этот журнал редко публиковал новые работы Брехта. Почему-то читателей упорно не хотели знакомить с самыми зрелыми его пьесами — «Жизнь Галилея», «Добрый человек из Сезуана». (Опубликованы были лишь фрагменты из «Мамаши Кураж».) Журнал ни разу не поместил ни одной значительной рецензии на произведения Брехта. Однажды мне заказали обстоятельную статью о нем. Но моя работа была отвергнута потому, что я якобы поддерживал его «эстетические заблуждения» и «формалистические ошибки». Редакция с боязливой подозрительностью штудировала произведения этого периода. Любая попытка Брехта отыскать путь к социалистическому реализму, не совпадающий с путем критического реализма прошлого века, оценивалась как неоспоримое доказательство: го тяготения к формализму, как его «духовное родст1 о» с Пролеткультом, ЛЕФом и т. д. В головах некоторых руководящих работников… (Бехер, Габор, Лукач) крепко сидело убеждение, что все произведения Брехта — это продукт чисто логического мышления и что он типичный рационалист.

Брехт в ту пору вообще не был принят. Пискатора, например, раздражала резко выраженная индивидуальность Брехта, ошеломляющая оригинальность драматурга эпического театра. Фридриха Вольфа коробил и сам принцип эпического театра. С какой стати отказываться от интенсивного драматизма. Многих беспокоило нарушение Брехтом канонов критического реализма».

И далее: «…Среди немецкой эмиграции в Москве лишь Лацис и я страстно защищали творчество Брехта. Мы видели в нем прежде всего дерзкого, поразительно интересного экспериментатора… До 1936 года Брехт таким и был. Не наша вина, что мы не знали его последних произведений (т. е. «Жизнь Галилея», полный текст «Мамаши Кураж», «Добрый человек из Сезуана», «Господин Пунтила и его слуга Матти», «Карьера Артуро Уи». — Ю. О.), где он достигал неожиданно богатого и тонкого художественного синтеза. Не знали и другие, что тот самый Брехт, к которому они относились с известной настороженностью и снисходительной фамильярностью, написал уже произведения эпохального значения… Фамилия Брехт, которая в то время большинству говорила еще так мало, уже навечно принадлежала миру высокой поэзии» (Б. Райх. «Вена — Берлин — Москва — Берлин». М., Искусство, 1972, с. 313, 318).