Оставшиеся в тени
Шрифт:
В стихотворении действие отодвинуто в 1930 год, чтобы тогдашним бездорожьем убедительней мотивировать достаточный временной отрезок происшедших перемен — шесть недель. Но силуэт энтузиаста-дальневосточника, о котором Грета рассказывала
Лето 1932 года — только заря отношений.
С какой интенсивностью и глубиной завязывалась их духовная основа, видно по сохранившейся переписке ближайших месяцев.
Вот взятое наудачу письмо от 13 марта 1933 года из числа недавно обнаруженных.
Это была вторая неделя бездомной эмиграции. 28 февраля конституционный фарс передачи власти Гитлеру завершился поджогом рейхстага. Фашисты приступили к массовым политическим расправам. Вроде бы это можно было предвидеть, но для многих оказалось как гром среди ясного неба. Не подготовился к этому и Брехт.
В тот же день он поспешно уезжает. Сначала в Прагу, потом в Австрию. (Письмо завершается указанием: «Пиши на имя Брехта в адрес Лиона Фейхтвангера… Я надеюсь быть там через несколько дней». А в следующем письме, от 16 марта, просьба — отвечать по адресу: «Д-ру Лиону Фейхтвангеру… Австрия, вкладывая письмо для меня в другой конверт».)
Грета укрылась в Швейцарии. Снова обострение болезни. К тому же нравственные терзания, что в такой момент отсиживается в курортных местах, наполненных фланирующими бездельниками.
Между пишущими уже преодолена былая дистанция. Да и речь теперь идет о самом главном. Вот выдержка из письма Брехта:
«Дорогое старое чудовище,
сию минуту (в понедельник 13-го) получаю твое письмо от 3-го, через Берлин — Карлсхорст. Значит, переслала, возможно, твоя сестра (Герта Штеффин, «Гопхен», исполнявшая в те недели и позже роль посредника в переправке корреспонденции. — Ю. О.). Я так рад этому, что должен ответить немедленно. Ты столь необыкновенное существо, произносишь только каждое седьмое слово о том, что думаешь, а иногда долго вовсе ничего не говоришь…
Это хорошо, что ты так спокойно и храбро борешься за свое здоровье, в котором мы нуждаемся. И хорошо, что в этом омерзительном окружении бездельников и рантье остаешься тем, что ты есть: ты не принадлежишь к ним ни в чем и никогда. Что как раз эта жирная и симпатичная и беспечная сволочь теперь в Германии, во время резни, промышляет трусостью и беззаботностью, это, действительно, чудовищно.
И все еще борются рабочие, без средств, без руководства. У них ни разу не было еще нелегального запасного места для «Р. Ф.» (газета «Роте Фане», центральный орган КПГ. — Ю. О.); последний номер редактировали они под городским железнодорожным мостом на ходу. Ничего не было подготовлено, совсем ничего. Для этого ты тоже должна выздороветь и учиться потом, каждый должен это теперь…»
Такие наставления и зароки давал он тогда. Впереди были годы изнуряющей политической, литературной, житейской борьбы. Часто, казалось, без проблеска надежды. Годы бесконечного и рискованного карабканья к цели, мучительного восхождения изо дня в день. Горные хребты трудностей, как скажет он в поэтической строке.
В 1947 году явился случай подвести итог. Из руин Германии дошли голоса матери и сестры Греты, которые еще не знали о ее судьбе, о ее смерти.
Иоганна Штеффин была простая женщина, не причастная к политике. Но она многое умела понять. Утешить в такую минуту нельзя, можно
лишь сказать главное. И Брехт так оценил то, что исполнила на его глазах Маргарет Штеффин. Он писал ее матери:«Грета знала, ее болезнь была обусловлена политическими обстоятельствами, что в более спокойное время или если бы она сама не участвовала в борьбе, она имела бы хорошие возможности выздороветь. Но она не теряла никогда уверенности вернуться однажды с нами в Берлин и говорила еще в последние дни в Москве много о Вас, сестре, ее муже, [их] мальчике, своем отце. Она со своим спокойным понятливым характером так храбро и бескорыстно пожертвовала собой во имя дела, как будто участвовала в уличных боях. Она незаменима».
Конечно, Брехт не мог бы работать с человеком, который стоял бы на иных политических позициях или не был энтузиастом его творческих замыслов и эстетических устремлений. Но в данном случае речь идет об особом духовном авторитете.
О той степени необходимости, которую замечал Брехт, сказав в письме о чужедальних странствиях, что он проходит по Амстердам-авеню, «разговаривая со своей пустой правой стороной» (7–19 января 1936 г.). А в дневнике, через одиннадцать дней после прибытия из Владивостока в Соединенные Штаты, очутившись в непривычной для себя обстановке голливудского «рынка лжи», где легко сбываются самые фантастические миражи за счет продажи таланта, он записал (1 августа 1941 г.) о ней же: «И именно здесь не хватает Греты. Это так, как будто у меня отняли проводника как раз при вступлении в пустыню».
Их рабочее сотрудничество было многосторонним. Частично уже доводилось наблюдать Грету в разнообразных ролях — секретаря, личного представителя, доверенного посланца, пропагандиста искусства Брехта в СССР.
Но решающая линия этих отношений была творческая. Совместный литературный труд по тем принципам, которые утверждал и использовал Брехт.
Конечно, сотрудники писателя по большей части были лишь теми, кто замешивал глину, подносил, клал кирпичи или предлагал совершенствования и доделки архитектурного проекта. Главным зодчим оставался сам Брехт.
Да и в тех исключительных случаях, когда кисть мастера переиначивала чужую композицию, для нас, говоря фигурально, удары кисти Рубенса на таком полотне, разумеется, важнее, чем предварительные усилия какого-либо скромного старателя из его «школы». Ведь идеи и образцы мастера незримо питают и поиски его окружения.
Однако это ни в чем не умаляет творческого вклада рядовых соратников по искусству.
Именно в сотрудничестве с Маргарет Штеффин были созданы те многие пьесы, романы, стихи, переводы, осуществлены издания сочинений, которые перечислялись в начале книги. В течение почти девяти лет шла каждодневная совместная литературная работа. Не прекращавшаяся и не прерываемая всевозможными отлучками и разъездами…
Даже проживая месяцами в СССР, Грета постоянно получала от Брехта рукописи сочинений, находившихся в работе. Новые главы, части, сцены, пришедшие в голову замыслы, только что сочиненные стихи, только-только отстуканные на машинке «горячие» страницы.
Читала, высказывалась, исправляла, вписывала, подавала идеи, предлагала варианты. Тотчас отсылала назад. А взамен уже шли новые пакеты и письма.
Нравственный и гражданский подвиг Маргарет Штеффин, о котором говорит Брехт, состоял в том, что, несмотря на тяжкий недуг, она не ослабляла и не снижала своего многостороннего, незаметного и повседневного служения революционному искусству. Всеми имеющимися у нее силами и возможностями вела каждодневную личную борьбу с фашизмом. Это стало для нее смыслом существования.