Остров Надежды

«И у меня в детстве была такая же привычка, — думает Волошин, — ладошка к ладошке — и между колен. Откуда он-то узнал? Как сумел перенять?»

В голове вяло копошится что-то о генах, обрывки полузабытых сведений, а сын похож на него — приятно до немоты в челюстях, будто электротоки отцовства пронзают его, и рука тянется к недавно постриженной голове сына.

«Если и не вернусь, останутся гены, продолжат движение волошинской крови… Но как это не вернусь?! — Простая мысль оборачивается в другом плане, возникают тревожные ассоциации, и становится тоскливо до жути. — Никогда не увидеть Леньку? Исчезнуть где-то в глубинах?»

— Так почему же не сдаешь? — пытливо продолжает Леня. — Если кто едет за границу, тоже не сдают?

— Сдают.

— Вы же за границу?

— Нет.

— Океан же.

— Мы плаваем в экстерриториальных водах. — Он не сюсюкает с сыном, а всегда говорит с ним, как со взрослым. — Они не принадлежат никому.

— Экстерриториальные… — Мальчику нравится это длинное иностранное слово, потому что оно связано с морем, с приливами и отливами, с туманами и штормами, с кораблями.

Леня узнает у отца ширину территориальных вод и мысленно представляет расстояние по знакомым ориентирам — расстояние от дома до школы, от Юганги до главной базы. Двенадцать миль насыщаются, чуть ли не одушевляются. Двенадцать миль — чепуха. А все, что дальше, — свободный простор, где можно плавать сколько угодно и когда угодно. Отцу ничего не грозит. Он не нарушает законов, его никто не может задержать, осмотреть, спросить. Одним словом, не опасно.

Выясняется, территориальные, то есть неприкосновенные, воды в разных странах различны по ширине. В Америке они всего три мили.

Отец должен уйти на ночную работу. Куда, зачем — в семье не спрашивают. Обещает вернуться не раньше трех ночи.

— Еще что, Леня? Только заруби на лбу — секретов не выдаю. Знаю, ты позавчера был иностранным шпионом.

— Это игра, папа, я не хотел. Мы по очереди играем плохих… Папа, а почему в… экстерриториальных водах, — он запинается на первом слоге, потом овладевает новым словом, — ты идешь в подводном положении?

— Так лучше.

— Лучше? Помнишь, на полюсе ты… «с наслаждением глотал свежий воздух». Он даже дурманил тебя.

— Потому и не всплываем, чтобы не дурманило. До свидания, любопытный сынище.

— Любознательный, — поправляет сын.

12

С женой Зинаидой у Волошина сложились ровные отношения. Она хорошо понимает, кто ее муж, и полностью смирилась с Югангой, с разлуками и не ждет перемен. Она окончила консерваторию в Ленинграде, активистка в кружке самодеятельности, ее называют лучшим конферансье. Вот и все скромные заслуги этой тридцатилетней женщины. Она любит своего мужа, старается не огорчать его и тем самым помогает ему спокойно служить, добиваться успехов, продвигаться вперед. Зинаиду Волошину юнцы-офицеры между собой именуют пикантной блондинкой. Как и любой женщине, ей скучно быть женой Цезаря, а выхода нет.

Те или иные происшествия попадают как камень в тихое озерцо, мгновенно расходится много кругов. Снова Танечка у всех на языке, ее и поругивают, и завидуют. Она всегда в центре общественного мнения, будь то новая шуба, неожиданная поездка или просто нечто вроде потасовки со своим ревнивым мужем.

Как и многие женщины, Зина Волошина была любопытна.

— Не слышал подробностей, Володя, что там произошло у Лезгинцевых?

— А что говорят?

— Говорят, опять замешался Ваганов. Примерно то же самое, что и полтора года назад… — Она готовила сына в школу. В комнате держался запах утюжки.

— Да, опять Ваганов, Зина, насколько я в курсе дела.

— Зачем вы его сюда пускаете?

— Во-первых, пускаем не мы. Во-вторых, он отличный, нужный нам специалист. Лучше ответь, почему так получается у Лезгинцевых? Кто из них виноват? Жена?

— Мне бы не хотелось взваливать все на Татьяну. Она баба хорошая. Ей трудно с Юрием.

— Почему? — Волошин не знает еще, куда клонит жена, и заранее настроен отбить все атаки. Лезгинцева он не даст в обиду, пусть даже и есть какая-то доля его вины.

— Семейная жизнь состоит из взаимных уступок, — после короткой паузы изрекает жена.

— Афоризм?

— Действительность нередко афористична. — Зина просматривает выглаженную куртку — надо пришить пуговицу. — Татьяна южанка. Ей трудно переносить здешние условия. У нее своеобразный характер… Она человек общества.

Волошин недовольно поморщился. Ему не впервые слышать от женщин поселка об угнетающем действии покоя. «Что им нужно, — рассуждал Волошин, — вертеться волчком? Недостает им сплетен, пересудов или театров?» Для него, Волошина, не было покоя в Юганге. Он жил здесь в постоянном напряжении: кончалось одно — начиналось другое. Если освобождался от службы, некогда было отдыхать: писал, чтобы оставить свои заметки о работе на подлодке. Никому не известен день смерти, тем более для людей избранной им профессии.

Поведение жены Лезгинцева крайне раздражало Волошина. Она, только она выбивала из колеи очень способного, нужного ему командира боевой части. Лезгинцев успел прихлебнуть лишка. За ним установлен медицинский контроль. С Лезгинцевым легче всего расстаться, если поступить официально, но это убьет его. Волошин привык к Лезгинцеву. С ним можно спокойно идти куда угодно: он верит Юрию.

— Ничто не дает права Татьяне Федоровне вести себя так разнузданно, — голос его окреп, потерял гибкость.

Если пойти против, неминуема вспышка. Лучше сдержаться и согласиться. Зина не оставляет никаких лазеек. Мужу, как всегда, трудно перед заданием. Разве время ему заниматься еще и семейными делами своих подчиненных? Зачем только она затеяла этот разговор?

— Я ее не оправдываю, Володя. Я хочу смягчить… Ваганов уехал. С глаз долой — из сердца вон… — Что-то еще говорит она, пытается затушевать остроту, вернуть мужу ровное состояние духа.

— Глупая и вредная она бабенка…

Жена согласно кивает головой, хотя ей хотелось бы поспорить, вступиться за женщин. И ей скучно, однообразно и тоскливо. История эта невольно взбудоражила ее, камень развел круги — они разошлись далеко, к оставленному навсегда Ленинграду, к подругам и друзьям: ухаживали, бесились, весело было…

Волошин мог догадаться о мыслях жены, но углубляться в них не хотел, ему было некогда. Каждому понятно, что магнолия не растет в Подмосковье, а ландыш в тундре. Волошин верил в тех, кто длительную ночь и небесные сполохи ставил выше неоновых витрин, а зиму с ее сухими метелями считал приятней слякоти средних широт.